"Фантастика 2025-169". Компиляция. Книги 1-24 (СИ) - Машуков Тимур - Страница 23

Что-то менял, что-то находил, ни с кем не ругался и завёл в других подразделениях много друзей. Один чеченец из дудаевской оппозиции, воевавший на нашей стороне, даже свои чётки ему подарил за что-то, а мы уже знали, что для мусульман это был знак очень серьёзного уважения.

Шопен коллекционировал много чего для себя, в основном всякую мелочь. Нас не забывал — мы не голодали, он всегда находил, чем поживиться даже во время тяжёлых боёв в самом городе.

Поначалу его звали Баландой, но я только недавно узнал от Шустрого, почему. Потом его прозвали Гусём — он однажды завалился в наш БМП на марше с живым гусём, который тут же до крови ущипнул Халяву. Гуся пришлось придушить и спрятать, а то бы весь взвод обвинили в мародёрстве. Потом его съели.

Ну а потом прозвали Шопеном. Тут и из-за фамилии, и что парень хорошо играл на гитаре. Ещё он был глухим на левое ухо, слышал им туго. Причём в военкомате во время комиссии он об этом умолчал, ведь хотел в армию, так как идти ему было некуда, а врач-лор это даже не проверила.

Ну а возражения начитанного Самовара, что среди композиторов глухим был Бетховен, а не Шопен, никто не принял, и прозвище прилипло до конца службы.

Да, весёлый парень, и находчивый. Но детдом оставил на нём серьёзный отпечаток, и в мирной жизни он потерялся. Я даже не верил, что такое возможно, пока сам не увидел. Ему жить в городе во взрослом возрасте стало сложно. Всё для него было непривычным.

Шопен всё детство жил в своём мире, который существует рядом с нашим, и в армии многое ему было понятно, а вот потом всё изменилось. Он не пропадал с голода, ведь у него уже были навыки выживания в городе, но вот многое вводило его в ступор — он не понимал кучу вещей, которые для нас были очевидны. Ведь мы-то росли в семьях, пусть многие из нас и не в полных.

Он не знал, как платить за свет и как работает почта, не умел звонить по телефону или ездить на автобусе, не понимал, как вести себя в кафе или для чего нужно покупать билет на электричку, если можно ехать нахаляву и не попадаться проверяющему. В плацкартный вагон он впервые попал только с нами, и поначалу как восторженный ребёнок лазил по верхним полкам. Одежду раньше он себе не покупал вообще никогда, и однажды его на рынке чуть не побили продавцы, когда он чуть не ушёл в штанах, за которые не заплатил.

Курс валют для него вообще был тёмным лесом. Шопен никогда не ходил в больницу без воспитателя и не понимал, как обращаться с деньгами, из-за чего спускал их на всякую хрень после покупки еды.

Сахар он вообще впервые увидел только в армии, до этого думал, что чай бывает двух сортов — сладкий, когда изредка приходили подарки от спонсоров, и горький, который они пили каждый день.

Он пытался пойти по контракту, чтобы хоть как-то оставаться в привычной среде, но тогда это всё только зарождалось, и «контрабасом» его не взяли.

Я сам бы не поверил, но так бывает, и даже служившие с нами парни из самых глухих деревень нашей страны адаптировались к городу куда лучше. Но ему никто ничего не объяснял раньше, а просто пинком вышибли из привычного ему мира в наш.

И что хуже всего — его добротой пользовались другие. Шопен привык помогать всем, вот ему и садились на шею всякие гады.

И вот, он жил в общаге, занимаясь только мелкими подработками, в основном таскал тяжести на оптовой базе, и я знал, что если не вмешаться, судьба ему грозит незавидная. И мы хотели вернуть его к нам.

Чем ближе мы подъезжали, тем лучше я его вспоминал. Кстати, надо будет напомнить ему об одном случае…

— Да туда смотри, — возмущался Шопен, яростно жестикулируя руками. Звук «Р» он почти не выговаривал. — Вон там, на пятом этаже, на балконе. Три ящика с тушняком мы заныкали. Забрать надо, пока там никого нет.

— Там? — Шустрый никак не мог понять, куда смотреть.

— Ох, ну ты чё, Боря? Вон, та хрущёвка, на пятом этаже, говорю же, где антенна висит. Вон, мы со Старым повязали туда платок на перила, смотри! Сгоняй туда, спусти их на верёвке, мы примем внизу. Давай быстрее, братан!

— Туда?

— Ты достал! Другой подъезд вообще!

— Да пальни трассерами, — подсказал я. — А то ты так показываешь, я бы и сам не понял, если бы не знал. И быстренько заберём, пока никто не понял, что там.

— Ща, — Шопен оживился и вскинул автомат.

Та-та-та!

Яркие трассирующие пули были хорошо заметны в вечернем сумраке.

— Я понял! — завопил Шустрый. — Я сейчас…

— Ëперный театр… ложись! — крикнул я.

— Чёрт-чёрт-чёрт, — запричитал Шопен. — Ухи береги!

Стоящий неподалёку от нас танк начал разворачивать башню. Мы упали на землю.

Ба-бах!

Волосы встали дыбом. С земли рядом с танком подняло в воздух пыль и отбросило мелкий мусор. А балкон, на котором мы спрятали трофейную тушёнку и натовские армейские сухпайки, найденные в одной из квартир при зачистке от боевиков, разлетелся на куски вместе с участком стены.

Люк на башне танка открылся, оттуда высунулась перемазанная голова в шлемофоне. Лицо чёрное, только зубы белели.

— Как мы туда попали с первого раза! — командир танка засмеялся. — А чё там было-то? Зачем вы туда указывали? Снайпер засел?

— Уже ничего там нет, — сказал я, потирая звеневшее после залпа ухо.

У Шопена была комната в общежитии, которое раньше принадлежало разорившемуся в приватизацию консервному заводу. Место так себе, опера уголовного розыска из ГОВД вообще могли там жить — в общаге постоянно то драка, то воровство, то поножовщина.

Кто мог, переселялся отсюда, остальные терпели и жили, ну а единственным, кого всё устраивало, был владелец ларька, где продавали спиртное. Ларёк со всех сторон обнесли решётками, из-за чего он напоминал ДОТ. Работал он круглые сутки, и покупатели постоянно там тёрлись.

Тачку мы оставили чуть дальше, у магазина через квартал отсюда, потому что у общаги с неё живо снимут не только магнитолу, но и колёса. Да и там такие ямы, что даже на «Ниве» сложно проехать.

Здание ещё вполне себе приличное, даже окна целые, но вот дорога к нему убита напрочь. Здесь будто проехала танковая дивизия, асфальт давно перемолот в пыль, кругом одни ямы.

Во дворе какие-то чумазые пацаны пинали мяч, но играли не в футбол, а в «выжигалу» — пинали мяч не в ворота, в людей. Мяч грязный и потрёпанный, но пацанов это не останавливало. Только и слышно жёсткие удары, приглушённый мат и вопли боли и восторга, когда кто-то попадал особенно удачно.

Вахтёра на входе не было, заходить можно было свободно. Мы сразу прошли на второй этаж и прошли мимо кухни, где на плите что-то кипело. Запах такой, будто кто-то решил сварить половую тряпку. Там же висели постиранные детские распашонки и бельё, скорее всего, кто-то кипятил их в кастрюле на газу.

— Тётя Ася, видать, приехала, — с лёгкой усмешкой заметил Царевич.

Линолеум под ногами то поднимался, то опускался. Его мыли регулярно, не запускали, но уже он протёрт до такой степени, что уже никогда не будет казаться чистым.

Дошли до самого конца коридора, по пути раздавив таракана. Царевич кивнул на одну дверь, и я постучал в тонкую белую фанеру. С той стороны раздался мат и какое-то пыхтение. Но едва мы подумали, что Шопен пригласил девушку, и мы застали их не в самый подходящий момент, как он открыл.

Тощий, в футболке не по размеру, в растянутых спортивных штанах, стриженный под машинку. Вытянутое веснушчатое лицо с длинным носом будто стало ещё острее, уши торчали. Пацан пацаном, но это он, наш Шопен, хитрый пройдоха, который прошёл с нами через всё.

Он уставился на нас и выглянул в коридор. Я протянул ему руку и крепко пожал.

— О, Старый, Царевич! — Шопен как и раньше, почти не выговаривал звук «Р». — Заходите, пацаны. Только дверь прикройте. А то увидят.

— Да у тебя пополнение, Толик.

— А? — переспросил хозяин комнаты. — Ну да. Знакомьтесь.

Вот мы и увидели, что он пытался скрыть. Прятавшийся под кроватью щенок овчарки, совсем маленький, увидел нас и неловко побежал к нам, виляя хвостом с такой силой, что его аж заносило.