Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 27

Да и как, в сущности, он мог сказать да? Это же чистейшей воды casus belli! Прямой путь к войне, к тому хаосу, которого Европа, при всей своей милитаристской риторике, инстинктивно боялась. А войну Германия объявлять России — по крайней мере, сейчас, в этот конкретный сентябрьский день одна тысяча девятьсот семнадцатого года — не собиралась. её регулярные войска стояли гораздо ближе к бельгийской и французской границам, нежели к нашим западным рубежам. И мобилизации, той всесокрушающей машины, что перемалывает судьбы народов, в стране никакой не велось. Конечно, провести мобилизацию — дело, по нынешним меркам, недолгое, но нет, не сейчас. Вряд ли в ближайшие недели. Так уверенно докладывали военные, так вторила им полицейская агентура. Логика фактов, этот кумир девятнадцатого века, упрямо твердила: нет. Но существует ещё и логика безумия, которая, как известно всякому, кто внимательно изучал историю, частенько берет верх над первой.

Я историю прошлого знал посредственно. Но кое-что знал о истории будущего.

Накануне Papa провел долгое и угрюмое совещание с главными министрами. Со стороны могло показаться, что он говорит тихо, даже спокойно, — он всегда говорил тихо, это была его манера, заставлявшая собеседников напрягаться, дабы не упустить ни слова. Но когда министры, низко кланяясь, удалились, нервы не выдержали. Он швырнул хрустальный графин, стоявший на столе. Графин угодил в бронзовый бюст Петра Великого, своего грозного предка, чей взгляд, отлитый в металле, казалось, с нескрываемым презрением взирал на слабости потомка. Графин был полон воды, и ковер рядом с массивным постаментом до сих пор сохранял влажное, темное пятно. Я заметил его, когда входил. Любопытная деталь: даже в императорском кабинете, в этом сердце великой империи, где решались судьбы миллионов, законы природы — испарения, высыхания — оставались неумолимы и главенствовали над волей монархов. Вот она, аллегория власти: бронзовый лик преобразователя, холодный и незыблемый, и лужа на персидском ковре — мимолётный след человеческого гнева и бессилия. Но потом Papa успокоился. Ум государственного человека требует не столько страстей, сколько расчёта, подобно тому как ум шахматиста требует хладнокровия перед решающим ходом.

С ним теперь это случалось: краткие вспышки гнева, похожие на летнюю грозу, сменялись привычной, почти монашеской сдержанностью.

Утром, до приёма Пурталеса, он поговорил с нами, с семьей. Прежде, в иные, более счастливые времена, он советовался с Mama, чей ум был тверд и проницателен. Так он считал. Но теперь… теперь, после её гибели, доверять он мог только нам, детям, да своей сестре, Ольге Александровне. Но и та в последнее время была не в духе, вся в обиде. Она требовала, чтобы он дал, наконец, добро на развод с Петей, с принцем Петром Александровичем Ольденбургским, этим чудаковатым человеком. А Papa не хотел, Papa, воспитанный в строгих понятиях, считал, что брак, раз уж он заключен перед Богом, — это навсегда, это крест, который нести положено до гроба. И потому теперь он советовался в основном с нами. Вернее, со старшими — с Ольгой и Татьяной, в которых уже проглядывала рассудительность матери. Мария и Анастасия были ещё слишком молоды для государственных дел. А я… я вообще — подросток, мальчишка тринадцати лет. Можно сказать, почти ребенок. Но, как ни странно, мое мнение он тоже иногда выслушивал с особым вниманием. Я вроде канарейки у рудокопов в подземелье. Индикатор опасности. Ясновидец. Странная моя судьба: знать будущее, которое уже не сбудется, и быть заложником настоящего, которое так хрупко. Мои сёстры смотрят на меня с надеждой, видя в моих глазах отсвет иных времён, но я-то знаю, что самое страшное в знании будущего — это понимание его изменчивости. Одна случайность — и всё полетит в тартарары.

Или не полетит.

А тем временем граф Пурталес, стоя перед Государем, откровенно потел. От волнения, от тяжести момента и, не в последнюю очередь, от своего парадного мундира, сшитого из плотной, добротной немецкой шерсти. В кабинете не было жарко; печи ещё не начали топить, стояла умеренная осенняя прохлада, а камин более был для стиля, нежели для тепла. Но пот так и катил градом с высокого лба и висков Пурталеса. Я был почти уверен, что и с затылка, под туго накрахмаленным воротником, стекали такие же соленые капли. Однако воспользоваться платком посол не решался: этикет, не позволял вытирать лицо в присутствии монарха.

Мы, члены императорской фамилии, тоже были одеты со всей подобающей случаю официальностью. Ордена на наших мундирах и платьях так и сияли в тусклом свете, падавшем из высоких окон. Мои собственные ордена — и святого Александра Невского, и святого Андрея Первозванного — были всего лишь данью ритуалу, неизбежной условностью. Никаких подвигов я не совершал, не трудился долго и упорно на ниве государственного служения. Все мои заслуги сводились к единственному факту — я родился цесаревичем, наследником всероссийского престола. И даже это была не моя заслуга. Но странное дело — на окружающих, даже самых просвещенных, эти кусочки эмали и металла действуют поистине магически. Все прекрасно знают их истинную цену, но одновременно не могут избавиться от суеверного чувства, что орденская лента или звезда делают человека особенным, возносят его над прочими смертными. И это отнюдь не особенность нашего времени. Знаю, что там, в двадцать первом веке, всё будет так же. Все будут отлично знать, что имярек — отъявленный казнокрад, делец с темным прошлым, но… на его пиджаке орден! И потому при его появлении встают, ему кланяются, его слушают с подобострастием. Ну, до поры, до времени. А потом, словно солнце, внезапно выглянувшее из-за туч, всех озаряет: да он же вор! Миллиарды казённые расхитил! И тогда — тюрьма, или забвение, или что похуже. Если не успеет убежать.

История человечества есть в значительной степени история мистификаций и самообмана, и блестящая безделушка на груди способна затмить собой и ум, и честь, и совесть.

Впрочем, размышлять о далеком и смутном будущем, которое, надеюсь, переменится в лучшую сторону, занятие хотя и увлекательное, но в настоящий момент несвоевременное.

— Это хорошо, что Германия непричастна, — заключил Papa, разбивая тягостную паузу. Голос его был ровен и холоден. — В таком случае мы можем надеяться, что службы Германии окажут нам всемерное содействие в установлении истины и помогут узнать, что же на самом деле случилось вчера в Северном море?

— Да, Ваше Императорское Величество, разумеется! — почти выдохнул обрадованный Пурталес, ухватившись за эту соломинку. — Цивилизованная страна, коей, без сомнения, является Германия, всегда пойдет навстречу другой цивилизованной стране, особенно учитывая те многолетние узы родства и добрососедства, что связывают наши династии и наши народы.

Он говорил вежливо и умно, но мне, глядя на него, почему-то подумалось, что слова о цивилизованных странах прозвучали в его устах с какой-то новой, зловещей интонацией. Словно за ними скрывалось нечто иное, нежели культура, философия и музыка. Нечто, пахнувшее сталью, порохом и холодной морской глубиной, где теперь покоился новенький «Святогор».

Я рисовал. Это занятие успокаивает нервы и проясняет мысли. Сейчас система глаз — мозг — рука работает много лучше, нежели пять лет назад. Сейчас я думаю — что изобразить, и почти не думаю — как. Навык, отточенный до автоматизма, выработался сам собою, подобно тому, как учатся ходить или дышать. Совсем как у меня тогда, в двадцать первом веке, под завывание автомобилей за окном. Даже лучше, ибо здесь ничто не отвлекает — ни сигнал смартфона, ни мерцание монитора, лишь шелест угля по бумаге да тиканье маятника в напольных часах.

Пурталес на моем эскизе постепенно предстал в облике солидного купца, застывшего за своим прилавком. Не мелкого торгаша с Сенного рынка, а негоцианта первой, или, на худой конец, второй гильдии, у которого в подчинении множество приказчиков, конторщиков и прочих служащих, но который время от времени, для собственного удовольствия и поддержания тонуса, не брезгует встретиться с покупателем лицом к лицу. Проверяет, все ли ладно работает в его сложной коммерческой империи, не потерял ли он то самое чутье, что когда-то позволило ему подняться из ничего.