Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович - Страница 13

Название это — «Московского» — звучало в те дни с известной долей иронии. Семьдесят процентов капитала предприятия были германскими, технологии — целиком заимствованными у компаньонов, а объективы так и вовсе завозились из Германии. В народе, не без ехидства, сложили поговорку: «На Клязьме трудится народ, а весь доход — в Германию». Положение, знакомое для России на протяжении столетий: вечная догоняющая, вечный ученик. И за всем тем продолжали считать себя самым мудрым народом в мире.

Но, во-первых, доход в Германию уходил далеко не весь, а, во-вторых, — дайте срок, дайте срок… Сейчас главное было не в сиюминутной прибыли, а в создании тех самых квалифицированных кадров, которые в будущем смогут обойти учителей. А почему немцы учили? Ответ лежал на поверхности: экономическая целесообразность! За ту же работу нашему Петру или Ивану можно платить втрое меньше, чем Михелю или Фрицу на его родине. А за двести, а то и триста процентов прибыли, как говаривал один известный теоретик, капиталист пойдет на многое. Да, в сущности, на всё пойдет капиталист, презрев и патриотизм, и условности.

Аркадий появился в купе как раз к финалу битвы Коли с мороженым. Коля, разумеется, победил, хотя и поспешал медленно, по- эпикурейски растягивая удовольствие, словно стараясь запомнить вкус этого мига безмятежности.

— Что сумел, — скромно произнес Столыпин, раскрывая кожаную папку с оттисками.

Фотографии были немного влажными, но это не страшно — высохнут. Мы разложили их на столе. Неплохие снимки. А три — так и вовсе очень хорошие, динамичные, с чётко проработанными деталями. Именно они и должны были пойти в номер. В первый номер «Пионерской Правды», затеи, которая становится важным и серьёзным делом.

— Эту мы подпишем так: «На страже Отечества», — предложил я, указывая на кадр, где орудийные стволы были направлены в свинцовое небо.

Предложение было принято единогласно, без возражений. Над остальными снимками решили подумать, не торопясь. А пока — можно позволить себе небольшую паузу. Я подошел к окну-иллюминатору. Говорят, для зрения очень полезно глядеть вдаль, особенно после долгой работы с текстом.

За окном неспешно, словно нехотя, проплывала Россия. Неспешно — потому что максимальная скорость для нашего состава была определена в тридцать пять верст в час. «Во избежание». Таково было личное распоряжение Papa, всецело поддержанное Александром Фёдоровичем — но не Керенским, нет, а Треповым, министром путей сообщения. «Во избежание» чего? Возможно, крушения на спусках и поворотах. А возможно, и чего-то другого, более важного: чтобы мы, пассажиры этого странного поезда, не пропустили Россию. Успели разглядеть уходящую навстречу судьбе страну — бескрайние леса, покосившиеся избы, стаи грачей над пожухлыми полями, застывшие в раздумье фигуры мужиков на полустанках. Чтобы мы успели запомнить ее такой — огромной, загадочной и безмолвной, прежде чем грянул гром и начался совсем иной отсчет.

Керенский сейчас фигура второстепенная: в Думе представляет малочисленную фракцию трудовиков, последнее время пропускает заседания и, что всего печальнее, серьезно болеет — в прошлом году пришлось удалить почку. Операция прошла успешно, но, как говорят, оставила в нём неизгладимый след, прибавив к его и без тому нервной, почти лихорадочной энергии какую-то новую, желчную ноту. Впрочем, по-прежнему считается блестящим адвокатом, особенно по политическим процессам. Справку о господине Керенском по моей просьбе предоставил министр внутренних дел Маклаков. Не удержавшись, он, человек умный и проницательный, с легкой усмешкой спросил, зачем наследнику престола могли понадобиться сведения о почти что радикальном адвокате. «Считайте моей прихотью, Николай Алексеевич», — ответил я. Маклаков кивнул с видом человека, который если чего и не понимает, то уж точно не станет переспрашивать. Сам докумекает. Однако думаю, что проницательный министр взял самого Керенского на заметку — не как нынешнюю, а как будущую величину. В политике, как и в медицине, полезно знать симптомы зарождающейся болезни заранее.

Путь наш далек, и движемся мы медленно? Только отчасти. Три с половиной часа в одну сторону — сущая безделица для России. Не Люксембург! Но поездка наша важна: Государь Наследник Цесаревич посещает вооруженные силы. Ура! На сей раз всё скромно, камерно. Papa и сестры остались дома, и я, таким образом, за главного. Со мной, разумеется, Николай Николаевич, но он разместился в Великокняжеском вагоне, у него хлопот не меньше, чем у меня. Больше. Конечно, больше. И потому сегодня состав наш короткий, всего на шесть вагонов, что придает путешествию особую легкость. И один из этих шести вагонов — целиком мой.

Когда путешествуешь в собственном вагоне, ничуть не утомляешься, напротив — отдыхаешь самым настоящим образом. Это своего рода ковчег, плывущий по рельсам сквозь время и пространство, отгороженный от суеты и проблем. Хочешь — мороженое, хочешь — пирожное, хочешь не хочешь — морковный сок пополам со свекольным. Это целебное зелье мне лично принес Михайло Васильич, мой камердинер, с видом человека, совершающего важный медицинский обряд. И еще два стакана яблочного, «сподвижникам», то есть Коле и Аркаше. Мы выпили и сок, стоя у окна и глядя, как осенние леса по-пушкински одеваются в багрец и золото. Еще не полностью и не все, но дайте неделю, ужо тогда развернется настоящий пир красок, последний бал природы перед долгим зимним сном.

Вагон мой ещё пахнет новизной, лаком и дорогой кожей. История его появления печальна: после катастрофы на Мстинском мосту два вагона императорского поезда пришли в полную негодность, остальные с великим трудом восстановили, но Papa, движимый заботой и, быть может, тревогой, повелел строить новые. С учетом его инвалидности, да. И просто не хотел вещественных напоминаний той ночи.

Прежний, детский вагон укрепили и переделали исключительно для великих княжон, а мне, как наследнику, построили новый. Довольно скромный, без излишеств. Ни тебе вычурной позолоты, ни черного дерева, ни пурпурного бархата. Но были соблюдены прежние, выстраданные требования безопасности: чтобы ничего не торчало, все углы скруглены, материалы использованы самые мягкие, даже если заденешь что-то случайно — то без малейших последствий. Это создавало странное ощущение: комфортабельная, но предельно стерильная клетка.

На переборках — не картины в тяжелых золоченых рамах, а большие, искусно выполненные фотографии в легком, почти невесомом обрамлении бальсового дерева, разумеется, без стекла. Чтобы, если вдруг упадут при толчке — не порезался. На фотографиях — эффектные виды Империи: суровый Эльбрус, зеркальная гладь Байкала, крымские берега с моря, бескрайняя тайга, снятая с воздушного шара. И красиво, и недорого, и безопасно. Картина одна, «Полдень в деревне» Суходольского, — но и та всего лишь умелая копия, подлинник висит в Гатчинском дворце.

В углу, намертво привинченный к переборке, стоит невысокий книжный шкаф. В нем — необходимый минимум: все тома энциклопедии Брокгауза и Эфрона, учебники, и, конечно, духовная пища — Жюль Верн, Джек Лондон, Конан Дойль и Герберт Уэллс. С Джеком Лондоном у меня связана забавная история: я три года назад послал ему через посольство телеграмму с текстом: «Берегись друзей, и застрахуй дом подороже, а с врагами ты справишься». Ответа не получил, может, он принял телеграмму за розыгрыш. Но я следил за его судьбой. Он, Джек Лондон, жив и по сей день, оставил шумную Калифорнию, уехал в Европу, в Швейцарию, живет уединенно, трезво, пьет целебную альпийскую воду, а спиртного не пьет совсем, потому что, по слухам, работает над Великим Американским Романом. Все эти сведения я почерпнул из «Газетки», а та, в свою очередь, — из цюрихской NZZ. Странная судьба: бродяга и искатель приключений, воспевавший суровую борьбу за существование, находит пристанище в самой благоустроенной стране мира. Единство и борьба противоположностей, вот!

Достаю из стола папку с листами моего Великого Труда. Шутка? Не совсем. Труд озаглавлен: «Россия в 1938 году». Этакая иллюстрированная феерия, напичканная мёдом и оптимизмом. Когда-то в далёком будущем бабушка рассказывала, что в своем детстве читала удивительную книжку о коммунизме, который должен был наступить в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году. И книжка эта ей очень нравилась — и картинками, и текстом. Райская, или почти райская жизнь, и всего-то через двадцать лет, даже через девятнадцать. И нравилась она не только ей, а, кажется, всем. Или почти всем. Во всяком случае, в ее школе.