Ассасин 1: миссия в Сараево (СИ) - Тыналин Алим - Страница 41

Не из аристократии, не из офицерской семьи, а из венской трущобы. Но он доказал свою ценность единственным способом, который признавала армия, — эффективностью.

Его переводили туда, где нужна была твердая рука. Галиция, где поляки бунтовали. Словения, где словенцы требовали автономии. Босния, где сербы и хорваты резали друг друга. Воеводина, где сербское меньшинство мечтало о присоединении к Белграду.

Везде Шульц делал одно и то же: наводил порядок. Допрашивал подозреваемых. Получал информацию любыми методами. Арестовывал зачинщиков. Подавлял волнения. Быстро, жестко, эффективно.

Он не считал себя садистом. Не получал удовольствия от чужой боли. Просто делал работу. Когда нужно было сломать человека на допросе, он ломал. Когда нужно было запугать деревню, он запугивал. Когда нужно было убить, он убивал.

Сербы ненавидели его. Шульц знал.

Видел ненависть в их глазах, когда жандармы врывались в дома с обыском. Слышал проклятия на сербском языке, которого выучил достаточно, чтобы понимать угрозы. Получал письма с угрозами. Плохо написанные, полные орфографических ошибок, но искренние в своей злобе.

Ему было плевать. Пусть ненавидят. Страх важнее любви. Это он тоже усвоил в детстве.

Шульц остановился на минуту, прислушиваясь. Показалось, что сзади шаги. Но когда обернулся, переулок был пуст. Тени от луны скользили по булыжникам, превращая складские стены в движущиеся силуэты.

Он пожал плечами и пошел дальше. Паранойя профессиональная болезнь людей его ремесла. Слишком много врагов, слишком много угроз.

Но Шульц не боялся. Револьвер на боку, сила в руках, годы военной подготовки. Пусть попробуют.

За последние три года было несколько покушений на австрийских офицеров в Белграде и Сараево. Один лейтенант убит ножом в спину. Другой отравлен в кафе. Третий застрелен на улице каким-то студентом-фанатиком.

Шульц знал, что может быть следующим. Но не собирался менять привычки из-за страха.

Страх — это слабость. А он давно победил в себе слабость.

Переулок сужался. Склады с обеих сторон, груды ящиков, запах гнилых овощей и речной сырости. Еще пятьдесят метров, и он выйдет на освещенную улицу, где стоял его дом.

Шульц не услышал, как за его спиной из тени между ящиками вышла фигура. Не услышал осторожных шагов, которые приближались, держась на расстоянии десяти метров.

Он услышал только голос. Молодой, дрожащий от напряжения, но твердый:

— Шульц.

Гауптман резко обернулся, рука инстинктивно дернулась к кобуре. Но он не успел.

Грохот выстрела разорвал тишину переулка. Пуля ударила Шульца в живот, чуть ниже ребер.

Боль была мгновенной, жгучей, как удар раскаленным прутом. Он согнулся, но не упал. Годы военной подготовки, годы боев, тело знало, как держаться на ногах даже раненым.

Второй выстрел. Пуля вошла в грудь, правее сердца, пробила легкое. Шульц почувствовал, как что-то лопнуло внутри, и рот наполнился металлическим вкусом крови.

Теперь он упал. На колени сначала, потом на бок. Револьвер выпал из кобуры, со звоном ударился о булыжники, отскочил в сторону.

Шульц лежал на холодных камнях и смотрел вверх. Над ним стоял молодой человек, худой, с впалыми щеками и горящими глазами.

В руке револьвер, ствол еще дымился. Лицо незнакомое, но Шульц видел таких лиц сотни. Сербский студент, фанатик, готовый умереть за идею.

— За моего отца, — сказал юноша по-сербски. — За всех, кого ты замучил.

Шульц хотел ответить, но из горла вырвался только хрип. Кровь заливала рот, легкие наполнялись жидкостью. Он задыхался, тонул в собственной крови.

Юноша подошел ближе. Поднял револьвер, целясь в голову. Руки у него дрожали, лицо было бледным, как у мертвеца.

— Warum? — выдавил Шульц. Почему?

— За справедливость, — ответил юноша.

Справедливость. Какое смешное слово. Шульц хотел засмеяться, но вместо этого закашлялся кровью.

Он вспомнил Карла Штайнера. Мальчика, которого избил камнем в темном подвале. Это тоже была справедливость? За годы унижений?

Он вспомнил сербских крестьян, которых жандармы расстреливали в Воеводине. Они кричали о справедливости, когда падали под пулями.

Он вспомнил заключенных, которых допрашивал в подвалах комендатуры. Многие кричали о справедливости, когда он ломал им пальцы или бил прикладом по почкам.

Справедливость. Все хотят справедливости. Но справедливость — это просто месть сильного над слабым. Или слабого над сильным, когда он найдет момент.

Третий выстрел прервал его мысли. Пуля вошла в голову, чуть выше правого уха. Мозг разорвало на куски. Боли он не почувствовал, смерть пришла мгновенно.

Глава 18

Граница

Франц Шульц, гауптман австро-венгерской армии, помощник коменданта гарнизона в Земуне, человек, которого называли «Мясником из Темишвара», лежал мертвым в грязном переулке Белграда, в луже собственной крови.

Над ним стоял Милован Чабринович и смотрел на дело своих рук. Револьвер дымился в его руке. Запах пороха смешивался с запахом крови.

Он ожидал облегчения. Триумфа. Чувства справедливости, наконец свершившейся.

Но чувствовал только пустоту. И тошноту. И дрожь в руках, которая усиливалась с каждой секундой.

Один австриец мертв. Но ничего не изменилось. Отец все еще мертв. Мать все еще мертва. Сестра все еще в плену у другого австрийца.

— За что? — прошептал Милован, глядя на труп. — За что все это?

Он услышал крики. Далекие, но приближающиеся. Мужские голоса на немецком языке. Кто-то услышал выстрелы.

Милован попытался бежать, но ноги не слушались. Адреналин отпустил, и тело вдруг стало ватным, чужим. Он сделал несколько шагов и закашлялся. Кровь брызнула на землю, не от ран, а изо рта. Легкие горели.

Голоса приближались. Он различал слова теперь: «Шульц! Где Шульц⁈» Это сослуживцы гауптмана, те, кто пил с ним в кафе. Трое австрийских офицеров.

Милован попытался поднять револьвер, но руки дрожали так сильно, что он выронил оружие. Оно упало к его ногам со звоном металла о камень.

Три фигуры появились в конце переулка. Офицеры в форме, с револьверами в руках.

— Halt! — крикнул один из них. Стой!

Милован нагнулся за револьвером. Пальцы нащупали холодный металл.

Первый выстрел ударил его в плечо. Боль взорвалась белой вспышкой. Он упал на колени, но сумел поднять револьвер.

Второй выстрел попал в грудь. Милован почувствовал, как что-то горячее и мокрое растеклось внутри. Легкое пробито. Дышать стало невозможно.

Он упал на спину. Револьвер выпал из руки. Над ним нависло ночное небо Белграда, звезды мерцали сквозь облака.

Три австрийских офицера окружили его. Один из них, лейтенант с рыжими усами, поднял револьвер и направил прямо в лицо Милована.

— Сербская свинья, — прошипел он. — Ты убил Шульца.

Милован хотел ответить, но из горла вырвался только хрип. Кровь заливала рот. Он задыхался.

Он вспомнил отца. Того последнего взгляда, когда Петар Чабринович лежал на площади с разбитой головой.

Сейчас он понимал этот взгляд. Не боль, не страх. Просто удивление. Как будто отец не мог поверить, что все заканчивается так бессмысленно.

Милован вспомнил сестру Милену. Ее глаза, пустые и мертвые, когда она приходила домой из дома австрийского майора. Прости, Милена. Я хотел отомстить за тебя.

Он вспомнил майора Танковича. Клятву в подвале. «Я клянусь моей кровью служить освобождению Сербии». Клятва выполнена. Один австриец мертв. Много ли это?

Лейтенант с рыжими усами нажал на курок.

Последний выстрел прогремел в переулке. Пуля вошла в голову Милована Чабриновича, двадцатичетырехлетнего члена организации «Черная рука», и убила его мгновенно.

Лейтенант с рыжими усами опустил револьвер и посмотрел на труп Шульца. Его товарищ, человек, с которым он пил всего час назад. Теперь мертв, лежит в луже крови с разбитой головой.

— Проклятые сербы, — сказал он тихо. — Они заплатят за это.