Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 48

— Донесения бывают опасны, мастер, — тихо ответила она. — Особенно те, что написаны без слов.

Ее тонкие пальцы легко коснулись крышки и подняли ее. Я не сводил с нее глаз, отмечая каждую перемену в выражении лица, как геммолог, следящий за реакцией камня на свет.

На черном бархате лежал перстень.

В ее взгляде мелькнуло вежливое недоумение. Она, без сомнения, оценила мастерство, необычный «варварский» стиль, однако чуда не увидела. В тусклом свете камина центральный камень, «кошачий глаз», выглядел почти безжизненным. Искусная работа, не более. Для женщины, в чьих руках бывали сокровища европейских дворов, это было просто еще одно красивое украшение.

Подняв на меня глаза, она изобразила вежливую, выверенную улыбку.

— Благодарю вас, Григорий. Это… весьма оригинально.

Она уже собиралась закрыть шкатулку.

— Постойте, — остановил я ее. — Это еще не все. Посмотрите внимательнее.

Ее рука замерла над шкатулкой. На лице — вежливое недоумение, профессиональная маска, надеваемая сотни раз при виде бесполезных, хоть и дорогих подарков. Ее ум уже вешал на мой перстень ярлыки: «оригинально, грубовато». Сейчас она произнесет дежурную любезность, закроет тему и переведет разговор на что-то более существенное. Этот сценарий нужно было жестко ломать.

— Наденьте его. — мой голос прозвучал с легкой долей приказного тона.

Элен удивил тон. С легкой тенью сомнения, промелькнувшей на ее лице, она подчинилась. Прохладные пальцы извлекли перстень из бархатного гнезда, и он скользнул на ее безымянный палец — сел идеально, плотно. Я потратил кучу времени вспоминая ее пальцы, чтобы добиться этой посадки. Прецизионная точность, немыслимая для этого века. Она этого не знала, однако наверняка почувствовала.

— Почувствуйте его, — продолжил я, подавшись вперед и понизив голос. — Вес сбалансирован, он не мешает руке, он станет ее продолжением. А теперь… коснитесь центрального камня. Слегка.

Ее палец нащупал едва уловимое движение, крошечный, выверенный до микрона люфт, который любой другой ювелир счел бы браком. Бровь Элен едва заметно дрогнула. Первая трещина в броне вежливого безразличия. Интрига началась.

— Поверните его. По часовой стрелке. До щелчка.

На ее лице промелькнуло явное сомнение, смешанное с упрямым любопытством игрока, который не может отказаться от предложенной партии. Ее палец, будто нехотя, коснулся теплого от кожи кабошона и медленно, с едва заметным усилием, повернул его.

В густой тишине комнаты щелчок прозвучал оглушительно. Тихий, сухой, породистый — звук затвора дорогого английского ружья, взводимого в умелых руках.

И в тот же миг перстень на ее руке ожил.

Десятки крошечных платиновых лепестков, до этого бывших единым целым с оправой, беззвучно пришли в движение, распускаясь, словно бутон диковинного механического цветка.

Элен ахнула и резко отдернула руку, словно ее ужалила металлическая оса. Она смотрела то на свою ладонь, то на меня, и в ее глазах смешались первобытный испуг и детский, неподдельный восторг. Это была реакция человека, впервые столкнувшегося с магией.

Я не сдержался и позволил себе легкую, едва заметную усмешку.

И эта усмешка стала детонатором. Элен, выглядевшая как напуганная девочка, вдруг запрокинула голову и рассмеялась — глубокий, грудной, абсолютно искренний смех — звук, который, я был уверен, в этих стенах не звучал никогда. Смех освобождения, в котором удивление переплавилось в чистое, незамутненное удовольствие.

Отсмеявшись, она смахнула выступившую в уголке глаза слезинку и снова протянула руку, но уже медленно, почти с благоговением. Ее взгляд был прикован к перстню, который теперь лежал на ее пальце уже не украшением, а живым, дышащим артефактом. Теперь она вглядывалась в него с какой-то любовью.

Она смотрела на чудо. Хотя, нет. Это не было чудом — чудеса лишь обман зрения, фокус для ярмарок. Это была безупречная, завораживающая механика. Двадцать четыре полированных платиновых «пера», сверкавших в свете камина, одновременно приходили в движение. Без рывка и дрожи, с едва слышным шелестом, похожим на вздох расправляющей крылья ночной бабочки, они плавно перевернулись.

Сияющее украшение умерло.

Теперь на ее пальце лежала черная, готическая звезда. Глухая, поглощающая свет эмаль превратила перстень в нечто мрачное, таинственное, полное скрытой силы. И на этом матовом, бархатистом фоне тусклый «кошачий глаз» преобразился: его внутренний зрачок вспыхнул, став хищным, живым, наблюдающим. Он больше не отражал свет — он его порождал.

Элен замерла. На ее шее напряглась тонкая жилка. Ни вздоха, ни вскрика — она перестала дышать. Медленно, словно во сне, она подняла руку, поворачивая ее, пытаясь осмыслить увиденное. Во взгляде ее был шок. Она столкнулась с явлением, для которого в мире не было категории. Она смотрела на оружие, искусно притворяющееся безделушкой; на артефакт из ее тайной, ночной жизни.

— А теперь обратно, — мой голос вывел ее из оцепенения.

Рука ее заметно дрогнула, когда она снова коснулась камня. Поворот против часовой стрелки. Тот же сухой, уверенный щелчок.

И снова — гипнотическое, бесшумное движение. Чернота отступила, и перстень взорвался холодным, колючим светом. Сотни алмазных осколков поймали отблески пламени, превратив ее палец в сгусток ледяного огня, в осколок замерзшей звезды. Сияющая, торжественная вещь, достойная императорского бала.

Она опустила руку и долго смотрела на меня. В ее глазах плескалось смятение.

— Дневная и Ночная птица, — сказал я, отвечая на ее безмолвный вопрос. — Две души в одном теле.

Констатация факта. Мое донесение, написанное на языке шестеренок, было доставлено и прочитано. Я не льстил, а показывал, что вижу ее насквозь: и холодную светскую львицу, и хозяйку теневого мира. Что принимаю обе ее ипостаси и, более того, — восхищаюсь ими.

Элен медленно, с почти благоговейной осторожностью, сняла перстень. Положила его на ладонь и долго смотрела, как он переливается в свете огня. Затем ее взгляд поднялся на меня. Лед в ее глазах треснул, обнажив ошеломленную, ранимую уязвимость. Та самая трещинка в идеальном кристалле, которую видит только мастер. Она смотрела на человека, который понял ее двойную игру, принял ее, восхитился ею и воплотил в металле. Перстень стал ключом.

Она не произнесла ни слова. Поднявшись, она медленным, почти ритуальным движением снова надела перстень на палец. Затем властно и просто, не допуская сомнений, протянула мне руку. Я вложил свою ладонь в ее. Ее пальцы сомкнулись на моих — уверенный, цепкий захват партнера, проверяющего надежность инструмента.

— Пойдемте, — сказала она. — Ужин остынет.

Она повела меня из зала в свои личные покои. Здесь показная роскошь салона уступила место строгой элегантности. На столике у окна, в хрустальной вазе стояла одна-единственная, невероятная для морозного Петербурга, цветущая черная орхидея. Комната была точным слепком своей хозяйки. Несмотря на то, что я здесь уже был, сегодня я увидел комнату немного под другим углом.

Ужин подали без слуг. На небольшом столе у камина уже стояли два прибора, простое блюдо с запеченной птицей, сыр и бутылка темного, почти черного вина. Мы ели в молчании. Треском поленьев аккомпанировал нашему ужину.

— Саламандра, вы создали мне оружие, — вдруг заявила девушка, когда мы остались с бокалами вина у огня. Она повертела перстень на пальце, и черная эмаль хищно блеснула в свете пламени. — А что вы будете делать со своим? Ваш насос — такое же оружие.

— Я просто выиграл пари, — ответил я, глядя, как огонь играет в темной глубине ее бокала.

— Не притворяйтесь, — усмехнулась она. — Вы не из тех, кто играет в игры ради забавы. Вы бросили вызов, и теперь тот кто посчитал себя оскорбленным захочет вас сожрать. Сытин, Ростопчин… Это люди, считающие себя истинными хозяевами страны. Для них вы — выскочка, угроза их миру. Что дальше? Будете строить насосы для всей Империи, пока вас не прирежут в темном переулке?