Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 46

Я высыпал его на ладонь. В тусклом свете свечи он выглядел невзрачным, но стоило чуть качнуть рукой, как в его глубине оживал призрак — тонкая, серебристая полоска света, скользящая по гладкой поверхности. Живой, наблюдающий, насмешливый зрачок.

Камень Элен.

Перстень-хамелеон. Украшение с двойной душой.

Достав чудовищную лупу с немыслимым увеличением, я погрузился во вселенную, где песчинка казалась валуном.

Это была работа, которую любой здешний мастер счел бы безумием. Сердцем механизма должны были стать шестеренки. Взяв тончайшую пластинку из закаленной шведской стали, я закрепил ее на капельке сургуча. Склонившись так, что носом почти касался верстака, я привел в движение бормашину. Под жужжание привода крошечный, заточенный мной же резец вгрызся в металл. Дыхание замерло. Одно неверное движение, дрогнувшая рука — и хрупкая стальная звездочка лопнет. Пять испорченных заготовок. Пять часов ада, ломоты в спине и тихих, грязных ругательств. Пятый диск я в ярости швырнул об стену — он со звоном отскочил и канул в пыль. Лишь на шестой раз на бархатную подложку легла первая идеальная шестеренка. Размером с маковое зерно. К концу второго дня их было семь — семь крошечных выстраданных стальных солнц.

Затем — оси. Я взял самую тонкую клавесинную струну и, снова и снова протягивал ее через алмазную фильеру до нужного диаметра. Последовали часы монотонной, отупляющей полировки кожаным жгутом и самой мелкой абразивной пастой. Под лупой я проверял каждую ось на биение: они должны были вращаться идеально, без малейшего люфта.

Как-то раз в лабораторию заглянул Кулибин. Он застал меня согнувшимся в три погибели над верстаком: с пинцетом из китового уса в руках я пытался насадить микроскопическую шестеренку на ось.

— Ты что это, счетовод, блоху подковываешь? — пробасил он.

— Часы собираю, Иван Петрович. Только они будут не время показывать, а настроение, — ответил я, не отрываясь.

— Настроение… — проворчал он. — Баловство опять. Вот ежели б ты эту свою блоху к пушке приладил, чтоб сама целилась, — вот это было бы дело. А так… игрушки.

Он хмыкнул и ушел. Я специально не подходил к нему с чертежами машины. Все ждал, когда он сам заинтересуется. Не может этот деятельный человек просто сидеть без дела, обязательно придет. Сам.

Самым сложным оказались «перья» — двадцать четыре штуки. Каждый я выковал двусторонним: одну сторону из вороненой стали, которую затем покрыл глухой черной эмалью; другую — из «белого золота», моего собственного сплава золота с палладием, дававшего холодный, лунный блеск. На светлую сторону я должен был нанести «паве» — усыпать ее алмазной крошкой так, чтобы металла не было видно.

Это был персональный ад. Закрепив золотую пластинку на сургуче, я начал сверлить. Сотни микроскопических отверстий, похожих на уколы иглы. В каждое предстояло посадить крошечный алмазный осколок. Затем начиналось самое мучительное. Штихелем я должен был поднять четыре крошечных «лапки» металла и обжать ими каждый камень. Руки затекали, глаза слезились от напряжения, но я упорствовал. Под лупой это походило на возделывание крошечного, сверкающего поля, где вместо зерен — осколки звезд.

Когда все детали механизма, похожие на россыпь диковинных насекомых, лежали на бархатной подложке, я выдохнул, ошибочно полагая, что самое сложное позади. Теперь предстояло заняться душой перстня — его центральным камнем.

Мой «кошачий глаз» лежал отдельно, похожий на невзрачный, желтовато-зеленый речной голыш. Он скрывал свою тайну. Чтобы заставить его заговорить, предстояла тончайшая работа: превратить его в идеальный высокий кабошон — гладкую, выпуклую линзу. И главное — сориентировать так, чтобы тысячи невидимых внутренних нитей рутила легли строго перпендикулярно будущему «зрачку». Малейшая ошибка в угле — и эффект смажется, превратившись в мутное пятно.

Закрепив камень на китте, специальной ювелирной смоле, я приступил к обдирке. Никаких станков — только деревянные круги, обтянутые кожей, и абразивные пасты, от грубой до самой тонкой, почти пылеобразной. Эта работа превратилась в медитацию — часы монотонных движений. Я искал форму, слушал камень. Под пальцами он теплел, оживал. С каждым часом его мутная поверхность становилась все прозрачнее, и дремавший внутри свет начинал проступать наружу.

Когда форма была найдена, началась полировка алмазным порошком, смешанным с оливковым маслом. Движения стали еще медленнее, нежнее — уже, а ласка, уговор раскрыться — именно так можно было назвать эту полировку. И камень ответил.

Под лупой серебристая полоска внутри стала острой, четкой. Больше не расплывчатый блик, а живая сущность. Я медленно поворачивал камень, и «зрачок» неотрывно следил за мной — умный, хищный, полный какой-то древней, нечеловеческой мудрости. Он был готов.

Наставал финал. Мой кабинет превратился в операционную. С благоговением, которого я не испытывал, работая даже с самыми дорогими алмазами, я взял пинцетом центральный камень. Он лег в свое гнездо, в самый центр механического цветка. Я закрепил его на невидимой оси, выверенной до сотой доли миллиметра. Перстень был собран.

Он лежал на верстаке, правда истинная его суть была в движении. С колотящимся сердцем, я протянул руку и коснулся пальцем гладкой, теплой поверхности камня. Легкий поворот по часовой стрелке, всего на несколько градусов, до едва слышного щелчка фиксатора.

Механизм ожил. С тихим, бархатным шелестом, похожим на вздох, двадцать четыре пера одновременно пришли в движение. Они плавно, без единого рывка, перевернулись, явив миру свою темную сторону. Сияющая дневная птичка на моих глазах умерла, превратившись в черную, готическую звезду. «Ночная Птица». Я затаил дыхание. Работает.

Легкий поворот в обратную сторону. И снова — шелест, плавное, гипнотическое движение. Чернота отступила, и перстень ослепил. Каждый крошечный алмаз поймал свет свечи и швырнул его обратно, превратив палец в маленький, яростно горящий факел. «Дневная Птица».

Откинувшись на спинку стула, я выдохнул. Руки мелко дрожали. Я создал чудо. Механическую метафору, живую душу, заключенную в металл.

Эта работа стояла особняком от государственных интересов и борьбы за выживание. В ней была дистиллированная страсть творца. И еще кое-что, в чем я боялся признаться даже самому себе. Этот перстень был моим признанием, написанным шестеренками и алмазной пылью. И я надеялся, что она сумеет его прочесть.

Перстень лежал на черном бархате в глубине лаковой шкатулки, и в тусклом свете свечи в нем словно билось живое сердце. Я закрыл крышку. Тихий, плотный щелчок замка прозвучал как точка в конце длинного, изматывающего романа. Все. Я сделал что мог.

Сладкое, почти болезненное предвкушение прокатилось по нервам. Вот она берет его; ее тонкие пальцы касаются металла. Она поворачивает камень — и на ее лице сперва недоумение, а затем восторг.

Плеснув в медный таз ледяной воды, я с наслаждением опустил в нее лицо, смывая усталость и пыль последних дней. Переоделся в лучший сюртук. С шейным платком пришлось повозиться: нужно было завязать его не так вычурно, как требовал этикет, но и не совсем по-ремесленному. Сердце стучало неровно, как молот в неумелых руках подмастерья. Семнадцатилетнее тело мальчишки бунтовало, предвкушая встречу, а старик внутри иронично хмыкал: «И чего разволновался, дурень? Как в первый раз».

Шкатулка находилась во внутреннем кармане сюртука. Я был уже на полпути к двери, когда из полумрака коридора навстречу шагнула тень.

— Собрался на подвиги, Саламандра?

Воронцов. Капитан как всегда возник бесшумно, будто материализовался из воздуха. На нем была простая дорожная шинель, но под ней угадывался парадный мундир.

— Алексей Кириллович? — растерялся я. — Я… собирался отлучиться ненадолго. По делу.

Его взгляд скользнул по мне.

— Дело благое. Но подождет. Я как раз за тобой. Поехали, развеемся. Есть место, где наливают лучший в городе кофе и не задают лишних вопросов. Да и мне отдохнуть от бумаг не мешает.