Ювелиръ. 1808 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 44

— Толково, барин, — пробасил Ефимыч с явным одобрением в голосе. — Сразу видать, что не только в каменьях смыслишь. Офицера бы нам сюда хорошего. Чтобы все по науке устроил, а не на авось.

И он назвал имя: капитан Игнатьев, Артемий Семенович. Однополчанин по суворовским походам. Герой Измаила. Человек несгибаемой чести и такой же несгибаемой бедности. Идеальный кандидат.

— Найди его, Ефимыч, — приказал я. — Скажи, что мастер Григорий предлагает ему дело. Не охрану. Строительство самой надежной частной крепости в Российской Империи. И командование ее гарнизоном.

Вернувшись в дом, я нашел Варвару Павловну в большом зале, где гуляло эхо и воняло мышами. Она стояла у высокого, заиндевевшего окна, глядя на заснеженную реку.

— Здесь тихо, — произнесла она, не оборачиваясь. — После Невского — оглохнуть можно от тишины.

Я подошел и встал рядом.

— Варвара Павловна, с хозяйством вы разберетесь лучше меня. У меня к вам другая просьба. Мне нужны рабочие. Много. И лучшие каменщики, каких только можно сыскать. Мы будем копать.

На пыльном паркете я разложил свои наброски.

— Вот здесь, — я ткнул пальцем в план, в место под главным домом, — будет мое святилище. Под землей. Стены в три наката кирпича. Ни единого окна. Только одна, обитая железом дверь.

Она с недоумением смотрела на чертежи.

— Но зачем… под землей?

— Чтобы никто не видел, чем я занимаюсь. Чтобы никто не слышал.

В ее глазах промелькнул испуг. Я быстро перешел к следующему листу, чтобы сменить тему. Мне еще предстояло решить вопрос с освещением.

— Мой кабинет мы разделим на три зоны. Первая — геммологическая лаборатория. Здесь мне понадобится специальный стол, обращенный к северному окну, чтобы избежать бликов. Понадобятся полки для образцов минералов и отдельная, абсолютно черная комната для работы с люминесценцией камней. Второй зоной станет ювелирная мастерская: верстак, вальцы, фильеры для проволоки, печь для эмалей. И наконец, третья, «мокрая» зона. Там разместятся кислоты для травления и гальванические ванны, если я их когда-нибудь соберу. Все это — под отдельной, мощной вытяжкой, выведенной в старый дымоход.

Теперь она смотрела на меня как на сумасшедшего алхимика. Ну да, столько непонятных слов. Потом ей растолкую, пусть улавливает суть. Я поспешил ее успокоить, перейдя к более понятному.

— А вот здесь, — я провел линию от подземной лаборатории в сторону сада, — мы пророем крытую галерею. И она выведет нас сюда.

Мой палец остановился на большом квадрате, нарисованном на месте старого фруктового сада.

— Это будет тир. Тоже подземный. Длиной в двести саженей. С системой подъема мишеней и пулеулавливателями из песка и бревен. Они… так, понятно, что ничего не понятно вам. Я потом все подробно распишу, чтобы доходчивее было.

Идея оптического прицела не покидала меня. Она была моим главным секретным проектом. Моим настоящим служением.

— А над всем этим, — я обвел рукой остальную территорию, — вырастет производственный цех. И склады. Все под одной крышей, соединенное с домом и лабораторией теплыми переходами.

Это был чертеж автономного, замкнутого на себя производственно-исследовательского комплекса. Мечта любого инженера из моего времени. Идеальная «шарашка», где можно жить, творить и обороняться, не выходя за периметр.

Домой м вернулись затемно. Варвара была задумчивой.

Пока я готовил ТЗ для будущей гильоширной машины, Иван Петрович откровенно маялся. Для него наш договор о «вольнице» обернулся настоящей пыткой. Человек, чей разум и руки не могли и минуты прожить без осмысленной задачи, теперь оказался в вынужденном простое. Словно старый медведь, которого разбудили посреди зимы, он слонялся по своей вотчине во флигеле. То с грохотом переставлял станки, то без цели гонял стружку на токарном, то часами сидел на заснеженном крыльце, глядя в серое питерское небо и слушая, как Ефимыч с солдатами у ворот вполголоса обсуждают последние вести, принесенные с почтовым дилижансом.

— Перешли границу, говорят, девятого февраля, — доносились до меня обрывки их разговора, когда я выходил проветриться. — В аккурат под Або. Шведы-то, видать, не ждали, по всем весям наши полки идут почти без боя.

Разговоры о войне со Швецией просачивались в дом со всех сторон. Она шла где-то там, далеко, в заснеженных лесах Финляндии, однако ее холодное дыхание ощущалось и здесь: в подорожавшем свинце, в тревожных лицах купцов, в том, как напряженно ловили мои ветераны каждое слово о передвижении войск. А я строил свою маленькую империю, и грохот имперских пушек был для меня фоном. Порой, отрываясь от чертежей, я понимал, что этот дом на Невском становится мне тесен. В воображении уже рисовался отдельный кабинет, «салон», где можно было бы принимать не просто клиентов, а людей дела — того же Воронцова, генерала Громова. Поставить там в центре на постаменте нечто особенное, не на продажу, а как символ… Но я тут же одергивал себя. Какой, к лешему, салон? Каждый раз я спотыкался об эту простую истину: я здесь мещанин, ремесленник. Они приходят ко мне в лавку, однако никогда не переступят порог моей гостиной. Я все время забывал свое место в этом мире.

Однажды, вернувшись в кабинет, я застал Кулибина у своего стола. Он с нескрываемым презрением разглядывал эскизы императорской авторучки.

— И вот на эту-то чепуху ты столько времени убил? — проскрипел он. — Малахит, золото… финтифлюшки. Тьфу. — Его мозолистый палец ощупывал чертеж фидера. — А вот эта штуковина… хитрая. Дышит, значит. Это ты сам додумался, счетовод?

— Сам, Иван Петрович, сам. Это законы природы.

— Физика — она в голове, а не в книжке, — проворчал он. — Идея-то путная. Полезная. А исполнение твое… богатое, да бестолковое.

С этими словами он развернулся и ушел к себе. Я пожал плечами и вернулся к работе.

В следующие дни из его флигеля доносились непривычные звуки, и Прошка, носивший ему обед, докладывал, что старик заперся и что-то мастерит, бормоча под нос ругательства и почти не притрагиваясь к еде. Я, впрочем, был слишком поглощен работой, чтобы обращать на это внимание. Мой мир сузился до чертежей.

И вот, поздним вечером, когда за окном выла метель, а в доме стояла тишина, дверь моего кабинета тихо скрипнула. На пороге стоял Кулибин. Под глазами у него залегли тени, но в них плясали хитрые, мальчишеские огоньки.

Он подошел и положил на мои чертежи длинный предмет из вороненой стали. Утилитарный, грубый, лишенный всякого изящества. Инструмент.

Что это? Ручка?

Я взял ее в руку. Ее приятная, деловитая тяжесть наполнила ладонь. Под открученным колпачком оказалось простое стальное перо. Конструкция была до смешного простой и гениальной: вместо моего сложного поршня — эластичный мешочек из бычьей кожи и стальная пластина-рычаг. Нажал, опустил в чернила, отпустил. Ручка с тихим, сытым вздохом втянула в себя жидкость.

Я провел линию — идеально ровную, сочную, непрерывную — и вывел несколько формул. Перо не скрипело, оно пело, скользя по бумаге.

Я медленно поднял глаза на Кулибина. Он стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал за мной с лукавым прищуром.

Я, гений-попаданец, вооруженный знаниями XXI века, потратил кучу времени и задействовал двух своих лучших мастеров для создания уникального шедевра. Этот же старый черт, самоучка из дремучего XVIII века, в одиночку, за три дня, из куска стали и обрезка кожи собрал вещь, которая была лучше. Проще. Надежнее. Дешевле.

Какой там подарок. Это была неприкрытая демонстрация силы, чудовищной, пугающей производственной мощи одного-единственного человека. Он не копировал мою идею. Он взял ее за основу, вышвырнул всю ювелирную составляющую и оставил только функцию.

Я улыбнулся. Уж я-то, дитя XXI века прекрасно осознавал открывшиеся перспективы.

Глава 19