Инженер 1: паровая империя (СИ) - Тыналин Алим - Страница 4

Один знал будущее, другой понимал прошлое. Как объединить две эти личности? Без последствий для меня?

После разговора с Мещерским я почувствовал, как усталость навалилась на меня тяжелой волной. Веки сами собой начали смыкаться, и я провалился в глубокий, странный сон.

Снились мне две жизни одновременно. То я стоял в московской лаборатории, склонившись над чертежами парового двигателя, то шагал по брустверу Малахова кургана под свист пуль. То читал современные учебники по материаловедению, то слушал лекции в Николаевской академии. Память Дмитрия Короткова переплеталась с воспоминаниями Александра Воронцова, словно две реки, сливающиеся в одну.

Особенно ярко снилась мне академия. Высокие залы с гипсовыми бюстами императоров, скрип перьев по бумаге, запах чернил и сургуча.

Я видел себя молодым, увлеченным, чертящим проекты новых укреплений. Рядом стоял Мещерский, подсказывая что-то… А потом картина менялась, и я уже работал в XXI веке, объясняя студентам принципы работы паровой машины.

Постепенно два потока воспоминаний слились в один, и когда я проснулся от звука шагов, то уже четко понимал: я — Александр Дмитриевич Воронцов, но с душой и знаниями Дмитрия Короткова.

К моей койке приблизился высокий седоватый человек в чистом белом халате. За ним семенил молодой лекарь с кожаной сумкой в руках.

— Господин капитан? — произнес приближающийся мягким голосом с легким немецким акцентом. — Я доктор Карл Струве, старший лекарь госпиталя. Наконец-то вы очнулись! Позвольте осмотреть вас.

Струве выглядел лет на пятьдесят пять, с умными голубыми глазами за золотыми очками. Седые волосы аккуратно причесаны, борода подстрижена. Руки длинные, с тонкими пальцами хирурга, чистые, что в нынешние времена было редкостью.

— Доктор, — отозвался я, стараясь говорить ровно, — что со мной было?

— Тяжелейшая контузия, — ответил Струве, присаживаясь на стул рядом с койкой. — Французская мина взорвалась в пяти саженях от вас. Чудо, что остались живы.

Он жестом велел молодому лекарю подать инструменты и принялся осматривать мою голову.

— Трещина теменной кости, к счастью, без смещения, — бормотал он, ощупывая череп. — Множественные осколочные ранения лица и рук… Видите эти шрамы? Металлические осколки пришлось извлекать пинцетом.

Пальцы его были удивительно нежными для человека, привыкшего к грубой военно-полевой хирургии.

— А слух? — спросил я, заметив, что левым ухом слышу хуже.

— Контузионная тугоухость, — кивнул доктор. — Частичная потеря слуха в левом ухе. Это, увы, навсегда. Но главное, что мозг не пострадал. Хотя… — он снял очки и протер их. — Три недели беспамятства — это очень серьезно. Не замечаете ли провалов в памяти?

— Замечаю, — честно признался я. — Особенно последние дни перед взрывом.

— Это нормально при таких травмах. Постепенно многое восстановится. — Струве вновь надел очки. — Но головные боли будут беспокоить еще долго. Я прописываю вам настойку опия, по десять капель при сильных болях.

Молодой лекарь что-то записывал в журнале. Я заметил, как дрожат его руки. Видимо, недавний выпускник, еще не привыкший к виду крови и страданий.

Наши размышления прервал протяжный стон с соседней койки. Там лежал молодой солдат с перевязанной рукой, я видел его еще утром, когда просыпался. Тогда он выглядел вполне бодро, даже шутил с санитарами.

— Горячка, — коротко констатировал Струве, подходя к больному.

Солдат метался на койке, бормоча что-то бессвязное. Лицо пылало жаром, губы запеклись, глаза блестели нездоровым блеском.

Струве осторожно развернул повязку на руке раненого, и я увидел страшную картину: рана, которая еще несколько дней назад, судя по всему, была обычным пулевым ранением, теперь воспалилась и гноилась. Края ее почернели, от повязок исходил тошнотворный запах.

— Третий день как началось, — тихо сказал доктор, качая головой. — Еще утром надеялся, что обойдется, но теперь…

Он не договорил, но я понял: человек умирает. Обычная пуля задела мышцы руки, ничего смертельного, а теперь медленная, мучительная агония от заражения.

— А ведь рана была чистая, — продолжал Струве, словно говоря сам с собой. — Я сам ее обрабатывал, осколки извлекал… Инструменты, правда, те же, что и для предыдущих больных…

Молодой лекарь отвернулся, видимо, не мог смотреть на страдания.

Именно в этот момент, глядя на умирающего солдата, я понял: молчать больше нельзя. Каждый день промедления — чьи-то жизни.

— Доктор, — осторожно начал я, — а скажите… от чего у нас в госпитале так умирают? Ведь многие наверняка поступают с не слишком тяжелыми ранениями…

Струве горестно покачал головой:

— От заражения крови, капитан. Рана вроде бы заживает, а потом начинается нагноение, горячка… И все, человека не спасти. Это бич всех госпиталей. В мирное время из десяти раненых умирает трое-четверо, а на войне — половина, а то и больше.

— А отчего это происходит? — поинтересовался я, прекрасно зная ответ.

— Миазмы, — вздохнул Струве. — Вредные испарения. Плохой воздух в палатах. Слабость организма после ранения… — Он замолчал, потом добавил тише: — Хотя я иногда думаю, что дело не только в этом.

— А в чем же еще?

Струве оглянулся, убеждаясь, что нас никто не слушает:

— Видите ли, в Германии, в Гейдельберге, где я учился, один профессор замечал странную закономерность. Он требовал промывать инструменты после каждого больного, мыть руки… Коллеги считали это чудачеством, но у него пациенты выздоравливали чаще. Словно в грязи и нечистоте кроется что-то… губительное.

Сердце мое забилось сильнее. Неужели судьба сама подсказывает, с чего начать?

— И что же, — медленно произнес я, — никто не пробовал применить эти методы здесь?

— Боже упаси! — всплеснул руками Струве. — Главный лекарь Василий Порфирьевич — человек старой школы. Он считает подобные идеи блажью и потерей времени. А я… я всего лишь ассистент, не мне решать.

В голосе его слышалась затаенная горечь человека, который видит страдания и смутно догадывается, как их можно облегчить, но не может действовать.

— А если попробовать осторожно? — предложил я. — Хотя бы с несколькими больными?

Струве внимательно посмотрел на меня:

— Откуда у инженера такие мысли о медицине?

Я приготовился к этому вопросу:

— В академии мы изучали и анатомию, и физику… А еще я много читаю. И думаю, а если в инженерном деле точность и чистота важны, то почему в лечении должно быть иначе?

Доктор задумчиво кивнул:

— Интересная мысль… Очень интересная.

Я взглянул на страдающего солдата и добавил:

— А что если попробовать так: промыть инструменты не просто водой, а крепким винным спиртом? И руки тоже. А повязки… может быть, прокипятить их перед наложением?

Струве поднял брови:

— Спиртом? Любопытно… А зачем кипятить?

— Ну, — я попытался найти объяснение, которое не вызовет подозрений, — в академии нас учили, что высокая температура убивает… разрушает многие вредные вещества. Может быть, и те миазмы, что вызывают нагноение, тоже не выносят жара?

— Логично, — медленно произнес доктор. — Весьма логично. А главное, попробовать можно без особого риска.

Молодой лекарь перестал дрожать и внимательно слушал наш разговор.

— Начнете с этого больного? — кивнул я в сторону солдата.

— Увы, для него уже поздно, — вздохнул Струве. — Но следующих… да, попробую ваш способ. Только тихо, без лишнего шума.

В дальнем конце палаты появилась женская фигура. Высокая, стройная, в темном платье с белым передником поверх.

Светлые волосы убраны под скромный чепец, но несколько локонов выбились и обрамляли правильное, удивительно красивое лицо. Она несла поднос с лекарствами и двигалась между кроватей с той особой грацией, которая выдает аристократическое воспитание.

— А, Елизавета Петровна, — заметил ее Струве. — Разрешите представить, капитан Воронцов, наш чудесно выздоровевший пациент.