Инженер 1: паровая империя (СИ) - Тыналин Алим - Страница 33

Теперь же стояла какая-то гнетущая неподвижность, словно само здание притаилось в ожидании беды.

Мы миновали приемный покой, где обыкновенно дежурила Елизавета Андреевна, но княжна, по всей вероятности, уже отправилась домой после ночного дежурства. Промчались мимо операционной с ее тяжелым запахом крови и карболки.

Наконец добрались до первой палаты, той самой, где еще три дня назад действовала моя система вентиляции и где все раненые находились в удовлетворительном состоянии.

То, что открылось моим глазам, превзошло самые мрачные ожидания.

Палата представляла собою длинное помещение аршин в пятьдесят длиной и аршин в двадцать шириной, с высоким, почти в три сажени, потолком. Вдоль стен тянулись два ряда железных коек, по пятнадцать с каждой стороны. Между рядами оставался проход шириной в три аршина, достаточный для того, чтобы могли разойтись двое санитар с носилками.

Окна располагались высоко, почти под самым потолком, узкие и забранные толстыми стеклами. Мою вентиляционную систему, которую с таким трудом удалось установить, уже демонтировали по приказу Беляева.

Воздуховоды сняты, решетки заделаны, печи возвращены в прежнее положение. И теперь в палате царил тот самый спертый, удушливый дух, от которого мы так старались избавиться.

Но хуже всего оказался запах.

Тошнотворный, сладковато-гнилостный, он въелся в ноздри, заставляя невольно зажмуриться и задержать дыхание. Это сочетание немытых тел, застоявшегося воздуха, горячечного пота и того особенного, ни с чем не сравнимого смрада, который источают гноящиеся раны. Я невольно вытащил носовой платок и прижал его к лицу.

Струве стоял посреди прохода, склонившись над одной из коек. Доктор выглядел измученным, седые волосы растрепались, воротничок помялся, а на мундире виднелись темные пятна, которые могли быть чем угодно: кровью, лекарствами, рвотными массами.

Рядом с ним суетились двое санитаров. Один держал таз с водой, другой пытался напоить больного из деревянной кружки.

— Карл Иванович! — окликнул я доктора.

Он выпрямился и обернулся. Лицо немца, обыкновенно спокойное и сосредоточенное, теперь несло на себе печать такой усталости и тревоги, что у меня сжалось сердце.

— Александр Дмитриевич, наконец-то, — он шагнул мне навстречу, вытирая руки о полотенце, висевшее у него на поясе. — Положение критическое.

Я огляделся. Почти все койки заняты, и на каждой лежал человек в том особенном состоянии, которое не спутаешь ни с чем другим, состоянии между жизнью и смертью.

Ближайший ко мне солдат, молоденький рядовой с перевязанной грудью, метался на постели, сбрасывая одеяло и снова натягивая его на себя. Лицо его пылало нездоровым румянцем, губы потрескались и покрылись белесым налетом, а глаза, широко раскрытые, смотрели куда-то в пустоту, не видя ничего вокруг.

— Холодно… так холодно… — бормотал он, хотя в палате стояла духота. — Мама… мамочка…

Дальше, на четвертой койке справа, лежал пожилой унтер-офицер. Этого я помнил.

У него сквозное ранение правого плеча, пуля прошла навылет, не задев кости. Еще три дня назад он сидел на постели, читал Псалтырь и даже шутил с соседями.

Теперь же унтер лежал совершенно неподвижно, с закрытыми глазами, и только тяжелое, клокочущее дыхание свидетельствовало, что жизнь еще не покинула тело. Кожа его приобрела землистый оттенок, а на шее вздулись жилы, словно каждый вдох давался с неимоверным усилием.

— Сколько? — спросил я глухо.

— За ночь скончались трое, — Струве достал из кармана халата бумаги. Пальцы его слегка дрожали, когда он перелистывал свитки. — Рядовой Семенов, тридцати двух лет, рана бедра. Ефрейтор Кудрявцев, двадцати пяти лет, штыковое ранение живота. Младший унтер-офицер Макаров, сорока лет, пулевое ранение грудной клетки, не задевшее сердца. Все трое находились на пути к выздоровлению. У всех резко поднялась температура около полуночи, начались судороги, бред. К утру скончались.

Я молчал, сжав зубы. Три человека. Три жизни, которые еще вчера можно остановить спасти.

— Кто еще?

Струве указал на пять коек подряд в дальнем конце палаты:

— Вот эти. Горячечный жар, бред, судороги. Раны начали гноиться, хотя вчера выглядели чистыми. — Он запнулся, потом добавил тише: — Боюсь, до вечера не доживут. Может, один-двое протянут еще сутки, но…

Голос его сорвался. Карл Иванович Струве, немец-педант, помешанный на статистике и точности, человек, который привык оперировать цифрами и фактами, сейчас стоял передо мной с глазами, полными отчаяния.

Я направился к дальним койкам.

Первый из умирающих, рядовой лет двадцати с небольшим, корчился на постели, издавая протяжные стоны. Повязка на его руке пропиталась какой-то желтоватой жидкостью, от которой исходил тот самый гнилостный запах. Я осторожно приподнял край бинта и невольно отшатнулся.

Рана, которая еще три дня назад заживала, теперь представляла собой ужасающее зрелище. Края ее покраснели и опухли, из глубины сочилась желтовато-зеленая жижа, а кожа вокруг приобрела нездоровый багровый оттенок.

— Гангрена? — спросил я, хотя уже знал ответ.

— Пока нет, — Струве покачал головой. — Но если к вечеру не спадет жар… Тогда только ампутация может спасти. Да и то вряд ли поможет при таком общем заражении крови.

Я обошел все пять коек. Картина везде одинаковая: жар, бред, гноящиеся раны. Люди, которые еще вчера были на пути к выздоровлению, теперь умирали на глазах.

— А в других палатах? — спросил я, возвращаясь к Струве.

— Во второй четверо заболевших. В четвертой трое. В пятой пока спокойно, но это лишь вопрос времени. — Немец протер очки платком, хотя стекла были совершенно чистыми, просто нужно чем-то занять руки. — Зараза распространяется со скоростью лесного пожара в июле. Еще двое суток такого темпа и весь госпиталь превратится в кладбище.

— А экспериментальная палата?

Струве посмотрел на меня, и в его взгляде мелькнуло нечто похожее на горькую усмешку:

— Пойдемте, Александр Дмитриевич. Сами увидите.

Мы вышли в коридор. Навстречу попался фельдшер Гаврилов с подносом, заставленным склянками с лекарствами, пробежали двое санитаров с носилками, где-то вдали раздался приглушенный крик.

Третья палата, экспериментальная, располагалась в соседнем крыле здания. Мы прошли через соединительный коридор, миновали лестницу, ведущую на второй этаж, и остановились перед знакомой дверью.

Струве толкнул ее, и мы вошли.

Разница здесь ощущалась сразу же, словно я шагнул из одного мира в другой.

Здесь все дышало спокойствием. Воздух, хотя и не столь свежий, как прежде, когда действовала вентиляция, все же оставался сносным.

Больные лежали тихо, без того мечущегося беспокойства, которое я только что наблюдал. Кое-кто даже читал, на тумбочке у одной из коек лежала потрепанная книжица, похожая на солдатский молитвенник.

— Ни одного случая лихорадки, — тихо произнес Струве, останавливаясь посреди прохода. — Ни единого. Хотя состав больных точно такой же, как в первой палате. Те же ранения, тот же срок пребывания в госпитале.

Я медленно прошелся вдоль коек, вглядываясь в лица.

Рядовой Петухов, штыковое ранение бедра. Спокойно спал, положив руки поверх одеяла.

Ефрейтор Волков, пулевое ранение плеча, сидел на постели, опершись спиной о стену, и чинил свою солдатскую сумку.

Унтер-офицер Ковалев, сквозное ранение предплечья, беседовал вполголоса с соседом, изредка усмехаясь.

Нормальная, обыкновенная картина выздоровления.

— Почему здесь все спокойно? — спросил молодой санитар, сидевший на табурете у входа. Он поднялся при нашем появлении, вытянулся навытяжку. — В первой палате творится ужас, а здесь тишь да гладь.

— Потому что здесь еще не успели окончательно демонтировать систему вентиляции, — ответил Струве. — Видите? — он указал на стену, где еще оставались части воздуховодов. — Главный лекарь приказал начать с первой палаты, а до третьей руки пока не дошли.