Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович - Страница 54

– Ой, хвастаешься, Толька!

– А чего мне хвастаться? Совсем мне не надо хвастаться, когда я уже и раствор подготовил, и ванночки специальные сделал. Вот только бы химическое соединение не забыть.

Войдя в комнату, в которой я сидел, он минуту сосредоточенно писал на бумаге какие-то формулы и, закончив, улыбнулся:

– Прости, иначе забуду.

Пока Анатолий обедает, я осматриваю самодельную этажерку. На ней – и Бальзак, и Толстой, и Шевченко. Отдельно стоит солидный том юридического словаря, тоненькие книжечки уголовных кодексов.

– Понимаешь? – хитровато подмигивает Анатолий. – Нет? Ну, потом напомнишь, расскажу.

Пообедав, он подошёл к окну и прижался лбом к запотевшему стеклу.

– Так о чём же тебе ещё рассказать? Каким способом бумажники вырезали, или как я на полном ходу от конвоя сбежал? Помню – это было незадолго до выхода из колонии – со мной там разговаривал один киносценарист. Солидный такой дядя, в пальто заграничном, в берете. Он меня именно об этом выспрашивал: как, мол, вы конвоира ударили – в челюсть или выше? А бумажники чаще из каких карманов вытаскивали – из наружных или из внутренних? Ну, я ему прямо так и сказал: «Вы, гражданин хороший, не хотите случайно переквалифицироваться? А то могу научить.» Он, конечно, обиделся: «Я у вас о деталях хочу узнать для творческого осмысления.»

– Ну, хватит об этом. Что же тебе ещё рассказать? Давай сначала о колониях. Так вот, после встречи с Паршиным я не перестал воровать и, вполне понятно, снова, уже в шестой раз, попал за решётку. Не думай, что первые дни в колонии сразу изменили меня к лучшему. Даже наоборот. Я не стал ласковым мальчиком, который перевыполняет норму, пишет заметки в газету и выступает на собраниях с покаянием. Куда там! Если бы заглянуть в рапорты о событиях в колонии за тот месяц, то почти в каждом из них можно было бы встретить мою фамилию. Власенко и лентяй, и хулиган, и прогульщик! А случилось всё то потому, что попал я в колонию в очень неподходящее для меня время. Вот что случилось со мной чуть раньше, недели за две до ареста.

Однажды вечером, это было в первые дни августа, я сидел на скамейке в Стрыйском парке. Нет, не высматривал очередную жертву для кражи. Просто отдыхал, думал, пускал кольца дыма. И вот вижу, возле меня остановился хорошо одетый парень. Присмотрелся я поближе – Виктор. Да, тот самый Виктор, с которым я совершил свою первую кражу, с которым вместе судился и вместе сидел.

Надо сказать, что я не очень обрадовался этой встрече, но в тот вечер мне было приятно видеть хотя бы одного знакомого человека. Мы зашли в буфет, и за кружкой пива я рассказал ему всё. И то, как встретился с Паршиным, и то, как осточертела мне моя сумасбродная жизнь. Рассказал даже о том, в чём не признавался даже себе – о своём страхе. Да, да! Ты можешь поверить, я стал бояться. Как новичок. Раньше я спокойно вёл себя во время ареста, прыгал на ходу с поездов, словом, был сорвиголовой. А теперь, когда мне показалось, что смогу стать человеком, я начал панически бояться милиционеров. Боялся, что заберут меня раньше, чем успею сделать что-нибудь путное.

Виктор выслушал меня вполне серьёзно. Даже похлопал по плечу: бывает, мол. Одно слово, посочувствовал. Мы договорились, что переночуем у меня дома, а утром решим, что делать дальше.

Мы шли по улице Дарвина, что недалеко от Высокого Замка, и молча покуривали сигареты. Было тихо, где-то недалеко скрипели на рельсах последние трамваи. Вдруг Виктор сжал мой локоть и кивнул в противоположную сторону. Я всмотрелся и увидел стройную девушку в белом школьном фартучке. Куда она шла в то позднее время! Из театра, от подруги, а может, со свидания?

Виктор пошёл ей навстречу. Она испуганно остановилась и подняла голову, и тут произошло то, чего я не забуду всю свою жизнь. Виктор схватил девушку за руку и сорвал с неё часы. Она закричала, он зажимал ей рот. А я, здоровый парень, стоял рядом и... спокойно смотрел, как этот гад крутил руки девушке!

Я был в «законе», в воровском законе, который обязывал меня, если не помогать вору, то хотя бы следить, чтобы никто не мешал. Но когда я услышал в тишине, как хрустнули ее пальцы и треснуло распоротое ножом платье, я забыл и о том проклятом законе, и обо всём на свете. Я ударил Виктора в лицо и тут же подножкой повалил его на тротуар.

Я задушил бы его, если бы в конце улицы не появился милицейский мотоцикл. Пришлось бежать. Он побежал в сторону Высокого Замка, а я вскочил на проезжую грузовую машину.

Утром я пошёл к своим товарищам. Хотел предложить им гастроль – махнуть куда-нибудь в Молдавию или в Крым. Прихожу к одному, Ваське, открывает его мать дверь и сразу же закрыть хочет:

– Опять тебя злой час принес, душегубец окаянный! Не пущу тебя к Ваське и всё!

Глянул я на вешалку – и замер: там висела милицейская фуражка.

– Обыск?

– Это у тебя, паразит, обыски делают, а у моего Васьки воспитательная беседа происходит.

Прислушался я – действительно, на обыск не похоже. За дверью слышен Васькин смех, чьи-то голоса.

– Тётка, позовите Ваську на минутку, а то тарарам устрою!

Испугалась, позвала Ваську. Ухватил он меня за рукав, тянет на площадку:

– Скорее, Толик!

– Что, продаёшься?

– Ты что? Это просто пришёл участковый с нашими заводскими ребятами ко мне в гости. Чай пьём...

– В гости! Чай пьёте! Скажи – поедешь сегодня на гастроли?

– Да видишь... я само собой... Но сейчас на ингаляцию в поликлинику хожу, и вообще...

Понял я, что это за ингаляция. Раньше, конечно, ему это так не сошло бы. А теперь – постоял я и ушёл ни с чем.

Вышел из подъезда, сел в трамвай. Зажали меня с обеих сторон молодые ребята – кто с книжками за пазухой, кто в рабочих спецовках. Хохочут, громко разговаривают. Зависть меня взяла к этим ребятам, и, кажется, впервые я не поглядывал, где плохо бумажник лежит. Только раз насторожился, когда услышал фамилию Паршина.

Сразу пришла мне в голову мысль, от которой меня аж в пот бросило. Протиснулся я к выходу, распахнул дверь, выпрыгнул на тротуар. Смотрю, из второго вагона выскакивает парень, с которым я на пару работал. Я воровал, передавал ему и был спокоен, что уже не засыплюсь во время обыска. И в этот раз подбежал он ко мне, руку протягивает: давай, мол, бумажник.

– Вон! – говорю. – Отстань по-хорошему!

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего, и быстренько в сторону. А я и в самом деле был как сумасшедший, только возле дома Паршина вспомнил, что он теперь на заводе.

Весь день просидел в сквере напротив, ждал. Наконец смотрю – идёт. Заметил меня, протянул руку:

– Здравствуй, Анатолий! Заходи.

– Не пойду я к вам. Давайте здесь.

– Как здесь, так и здесь. Выкладывай.

– Берите меня на работу и не смотрите, что я без руки. Буду стараться, научусь. Потому что, если нет, плохо со мной будет. Украду опять что-нибудь.

– Я тебе «украду»! А знаешь, какая у меня бригада?

– Какая?

– Переходный флаг третий год держит. Понял?

– Значит, нельзя?

– Сам я тебе ничего не скажу. А к ребятам моим зайди, уверен, что помогут. Я тебе пропуск закажу. Хорошо?

– Хорошо! Хороший вы, дядя!

Пришёл я домой. Вроде бы и тепло, а трясёт меня, как в лихорадке. Всю ночь заснуть не мог, думал, как на завод пойду, как с ребятами Паршина разговаривать буду.

Утром проснулся, начистил ботинки, надел новый костюм, даже галстук повязал. Вышел на площадку – и дух мне перехватило. Поднимаются ко мне двое из уголовного розыска.

– Привет, Власенко! Куда так принарядился?

Я оглянулся назад – никого. Тогда быстро на балкон, а там по водосточной трубе вниз. Но не убежал, догнали...

Анатолий встал и прошёлся по комнате.

– Теперь ты понимаешь, почему в колонии я стал таким бунтарём-одиночкой. И долго бы ещё оставался таким, если бы не один человек. Иван Евтихович Климов. Из тех коммунистов, которых партия послала, чтобы из нас людей делать.

Встретился я с Климовым примерно через месяц после того, как прибыл в колонию, он как раз в отпуске был. Ещё не зашёл он к нам в корпус, а уже и дневальные, и старосты забегали, сбились с ног. Подметают везде, кровати поправляют, ребята себя по щекам поглаживают – бритые ли.