Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович - Страница 52

Он кивнул на пустой рукав, поправил повязку на глазу.

– Под бомбёжку попал. Под Харьковом. Бабка потом говорила – живучий.

Анатолий помешал ложечкой чай, медленно отпил глоток.

– И вот с той самой минуты, когда, очнувшись, увидел над головой белые стены госпиталя, я помню каждый год, каждый месяц своей жизни. Говорили – впечатлительным стал. А по моему мнению, подрос, возмужал, с детством распрощался. А вот началась ли после детства юность, не знаю. Потому что голод и блуждание по городам – разве это юность?

В сорок пятом году наши с бабкой странствия закончились. И оказалось, что нам повезло больше, чем другим, – мать осталась жива и нашла нас. Только вот отец погиб.

Поселились мы во Львове, я пошёл в школу.

Однажды мать приходит домой вместе с высоким военным с погонами подполковника.

– Дети, это Николай Иванович. Зовите его... папой.

Братик мой промолчал, засопел только, а я подошёл к военному и серьёзно сказал:

– Власенко!

– Коробов! – также серьёзно ответил военный, и я заметил, что он едва сдерживает улыбку.

Что ж, если говорить откровенно, с отчимом нам тоже повезло. Он, казалось, был серьёзным человеком, работал, по вечерам учился, а чтобы выпить когда – нет-нет. И нас не обижал. Но вот что интересно – почти двадцать лет прошло, как я в последний раз видел родного отца. Двадцать лет! Но до сих пор помню его шершавые руки с мозолями на ладонях и запах мазута от спецовки. А вот отчима – ну, как не хочу, а вспоминается он мне неясно. Почему-то помню, как блестели пуговицы на его кителе, помню, что курил он «Казбек» в маленьких пачках по десять штук... И всё.

Анатолий снова как-то грустно улыбнулся.

– В сорок восьмом году произошло событие, о котором я и не подозревал, что оно так изменит всю нашу жизнь. Началось всё с того, что отчима перевели в Москву. Ой, и радовался же я тогда! Да и в самом деле, что может быть радостнее для пацана моих лет, как ожидание переезда куда-то, а тем более – в Москву?

Весь день провозился я на чердаке, собирая свои сокровища – коньки, рубанок столярный и целую кучу других, казалось бы, никому не нужных мелких вещей.

Вечером пришёл отчим, взглянул на моё добро, поднял брови:

– Зачем?

– Да вот в Москву ехать. Разве такой рубанок достанешь ещё?

Отчим согнал улыбку с лица, похлопал меня по плечу:

– Видишь, какое дело, Анатолий... Ты, как мужчина...

Не закончил, позвал мать.

– Поговори с ним...

И когда она подошла ко мне несмело и смущённо, понял я – не ехать мне в Москву. Так оно и вышло, меня оставляли во Львове: квартиру стеречь.

Через два дня они собрались в дорогу. В Москву ехали отчим, мать, братик, даже кот. Ехали все, кроме меня. «Жилплощадь не позволяет», – сказал отчим, глядя куда-то в сторону.

Не знаю, обижали ли меня когда-нибудь больше, чем в тот день. На вокзал я не пошёл. Сидел на чердаке и громко ревел. Ревел, будто было мне не пятнадцать лет и словно не мне вчера вручили студенческую книжечку, пахнущую дерматином.

Так вот, сидя в углу чердака, я считал себя самым несчастным в мире человеком и рад был, что никто не видит такого позора – плакать в пятнадцать лет.

Но я ошибался: за мной следили.

– Та-ак! Бывает, – услышал я над своим ухом спокойный басок.

От неожиданности вздрогнул и даже не смог встать – ноги не слушались.

– Бывает, – повторил незнакомый мужчина, выходя из сумрака чердака.

Это был высокий парень лет двадцати трёх. На нём была кожаная куртка со многими карманами, берет, которые я видел на иностранных туристах, и кожаные краги, как у мотоциклистов.

– Бывает, парень! – ещё раз повторил тот, подходя ко мне. – И горе бывает, и радость. Такие уж гримасы жизни.

Не дав мне опомниться, он схватил мою руку и сильно потряс ею:

– Виктор!

– Анатолий! – ответил я.

Мы сели на кучу старого тряпья, и Виктор, протянув мне портсигар, рассказал о себе. Оказалось, что он действительно спортсмен, мастер мотоциклетного спорта.

Меня удивила его откровенность. Виктор рассказал, что неудачно женился и что жена из ревности не позволяет ему заниматься спортом. Поэтому уже два дня он вынужден жить у нас на чердаке, лишь бы жена не догадалась, где он.

Что ж, доверие за доверие. Давясь табачным дымом, я рассказал Виктору о себе. Он не утешал меня, не поддакивал. Только молча сжал мое плечо и протянул руку: держись, мол, товарищ.

– Переходи ко мне, – предложил я Виктору и от души был рад, когда он согласился.

О, если бы я знал тогда, что входит в мою жизнь вместе с Виктором! Но тогда я был рад, что дружу с таким сильным, знаменитым человеком, варю ему обед и помогаю бороться с теми «гримасами жизни», о которых так часто любил говорить Виктор.

Единственное, что доставляло мне досаду, это то, что Виктор не позволял мне говорить о нём. «Мужская тайна!» – подмигивал он мне, и я крепко оберегал эту тайну.

Иногда вечером Виктор куда-то уходил и возвращался утром. А бывало и так, что он пропадал по три дня, появлялся домой очень возбуждённый и все спрашивал, не был ли у нас кто-нибудь. Успокоившись, он вынимал из кармана деньги, много денег, и, пересчитав их, каждый раз делил сумму на размер моей стипендии. «Видишь, я за один раз заработал столько, сколько ты получаешь за год! Понял?» А я и не удивлялся – на то он и гонщик.

Каждый вечер Виктор рассказывал мне о других городах, других странах, о другой, интересной и красивой жизни, где каждый день – праздник. В той жизни не надо было вставать в восемь часов утра и бежать в техникум, не надо зубрить скучные формулы, ходить в пропахшие борщами столовые и есть дешёвый обед. Но наслаждаться той жизнью может не каждый. Для этого надо быть смелым, решительным, ловким и, главное, отчаянным, этаким сорвиголовой. Что ж, последнего качества у меня было уж слишком много – по поведению я получал преимущественно тройки.

И вот на протяжении трёх месяцев он отравлял мою душу своими сказками о хорошей жизни. Знал негодяй, на чём играть, – какой же мальчишка захочет, чтобы его считали трусом? Только не знал я тогда, зачем ему нужна моя смелость. Не знал, что вся его болтовня нужна для того, чтобы я начал воровать.

Но вот что интересно – первая моя кража была не карманная. Карманником я стал позже. Понимаешь, вытащить деньги у какой-нибудь зазевавшейся дамочки было бы очень прозаичным для посвящения в воры. Виктор придумал более романтическое приключение – кражу мотоцикла, который будто бы был нужен ему для соревнований.

Всё было, как в детективных фильмах: и безлюдная улица, и ночная тишина, и сумасшедшая гонка на украденном мотоцикле.

На сороковом километре Киевского шоссе меня ждал Виктор.

– Молодец! – похвалил он меня и дал глотнуть из фляги. Я же не мог остановить дрожь в коленях.

К моему удивлению, всё обошлось. Виктор продал мотоцикл какому-то барыге, дал мне две тысячи и больше уже не вспоминал о соревнованиях. Всё было ясно.

Именно безнаказанность подтолкнула меня на новые кражи. Теперь это были часы, обручальные кольца, бумажники, которые мы с Виктором воровали в трамваях и магазинах. Техникум я оставил, и никто не поинтересовался, почему. В дирекции даже радовались – одним лентяем меньше.

Да и я, разумеется, не переживал. Мне нравилось всё, что мы делали. Нравилось ездить по городам, о которых я раньше только слышал из книжек, нравилось иметь много денег и хорошо одеваться, нравилось бездельничать. Но мои новые друзья, наверное, обиделись бы, если бы кто-нибудь назвал их бездельниками. У них была своя логика, логика паразитов, и по этой логике получалось, что они делают какое-то серьёзное и трудное дело, а потому, мол, должны иметь, что захочется.

Так продолжалось полгода. Потом меня арестовали. И оказалось, что в колонии было не так уж и плохо. Мы, воры, жили как бы отдельной кастой, не работали, а ели. И покорность, с которой другие заключённые отдавали нам свои передачи, уступали лучшее место на нарах, только усиливала нашу наглость.