Двадцать невымышленных историй - Глазов Григорий Соломонович - Страница 13

Телефонный звонок, раздавшись неожиданно, перебил ход мыслей. Полковник быстро закрыл окно, поднял трубку, почему-то уверенный, что звонит жена, – он обещал ей не задерживаться на работе допоздна и по дороге домой взять билеты на вторую серию «Отверженных» (кинофильм 1958 года совместного производства ГДР, Франции и Италии – примечание переводчика) в широкоэкранный кинотеатр. В трубке раздался незнакомый взволнованный голос.

Полковник слушал, и на лицо его легла лёгкая тень досады. Говоривший назвался мастером электромеханического цеха одного из предприятий города и настойчиво просил приёма. Стрелки часов показывали восемь минут седьмого.

– Нельзя ли, товарищ, перенести нашу встречу на завтра? – мягко проговорил Коршунов, но услышав, что дело у мастера неотложное, привычно одёрнул китель и сказал: – Хорошо! Приезжайте, жду. Семнадцатая комната.

«Не получится сегодня с широкоэкранным... Придется отложить», – подумал полковник, набирая номер своего квартирного телефона.

– Клава? Прости меня, пожалуйста. Собрался домой, да дела задерживают. Что поделаешь, такая наша служба... Когда буду? Не могу сказать наверняка, но постараюсь не засиживаться, – Василий Несторовнч быстро положил трубку, чтобы избежать дальнейших «дипломатически-семейных» переговоров.

Мастер электромеханического цеха снял с головы фетровую шляпу, неторопливо прошёл к столу. Здороваясь с ним, Коршунов почувствовал, что рука у мастера сильная и мозолистая.

– Садитесь, товарищ! – пригласил полковник. – Садитесь и излагайте, что у вас случилось.

Несколько секунд посетитель молчал, нервно кусал губы, как будто не знал, с чего начинать. Наконец тихо проговорил:

– Фамилия моя Черненко... Черненко Иван Филиппович. Работаю мастером в электромеханическом семь лет. Надо вам, товарищ полковник, сказать... – он замолчал, подбирая слова.

– Меня зовут Василий Несторович, – мягко сказал Коршунов.

– Спасибо. Так вот... Детство у меня было трудноватое, – продолжал Черненко, – И случилось так, что пошёл я лет с пятнадцати по кривенькой дорожке. С беспризорными на буферах вагонов странствовал, случалось, что и на чужое рука поднималась... Короче, – вдруг резко сказал он, – свела как-то меня судьба с одним дедушкой, тихий такой дедушка был, смирный, всё молитвы читал, а ночью потихоньку сейфы ломал, кассы потрошил. Прибрал дедушка меня к рукам, одел, подкормил, и начал старый «медвежатник» к своему «искусству» приучать, надеялся подручным сделать... Я, товарищ полковник... Василий Несторович, вам первому об этом рассказываю. Жена, и та ничего не знает, а дети – сын у меня и две дочери – тем более. Сам, откровенно говоря, о прошлом своём уже забыл, считайте, столько лет прошло... Сегодня вот пришлось вспомнить. Словом, возле того первого сейфа, к которому повёл меня в Ростове дедушка-богомолец, началась моя новая жизнь: застукали нас чекисты с поличным. Феликс Эдмундович Дзержинский в те времена занимался такими, как я. Прямо от банковского сейфа без пересадки оказался беспризорный Иван Черненко в макаренковской трудколонии под Полтавой. Ну, а потом – рабфак, комсомол... На первую получку, помню, купил хорошую резную трубку и послал в подарок тому уполномоченному ЧК, который «гусиную лапу» выхватил у меня из рук возле сейфа. Сергей Мотылев звали его, кристальной души человек, курить трубку любил... На фронте под Москвой погиб он. Я тоже воевал там, добровольцем ушёл, был командиром взвода в одном из эскадронов генерала Доватора. Дважды меня ранили. В сорок втором на передовой в партию приняли. Демобилизовался старшим лейтенантом. После войны приехал с женой в этот город, начал работать на заводе, сначала механиком, а потом – мастером, – Черненко поднёс к губам стакан с водой, выпил, улыбнулся. – Народ у нас в цехе преимущественно молодой, комсомольцы, а в моей смене больше вчерашних школьников, с аттестатами зрелости. Я для них и начальник, и учитель. Они меня так и зовут: «Дядя Иван».

Мастер поднялся, прошёлся по кабинету. Полковник чувствовал, что как раз теперь и начнётся разговор о главном, с чем пришёл к нему этот взволнованный, искренний человек. И он не ошибся. Когда Черненко заговорил снова, голос его дрожал.

– Работает у нас восемнадцатилетний паренёк, Щербина Андрей, слесарь. Золотые, скажу вам, руки у парня. Отец его моим другом был, тоже на нашем заводе работал. Умер старший Щербина четыре года назад от проклятого рака. Осталась жена и трое детей, Андрею тогда четырнадцать было. Государство, конечно, помогало им, и всё же Андрей никак не мог дождаться, когда на завод учеником примут его. Хороший парень, отзывчивый, для младших сестёр ничего не пожалеет, за мать и за них готов хоть в огонь, хоть в воду. Правда, характер у паренька гонористый, чтобы помощь от кого-то принять – нет. Бывает, иногда в день получки друзья приглашают: «Пойдём, Андрей, по кружке пива опрокинем.» А у него один ответ: «На чужие не пью, а свои до копейки матери отдать должен.» И вот, представьте себе, Василий Несторович, история случилась такая, что сам себе поверить не могу. Замечаю: Андрей какой-то не такой стал. Спокойный был, уравновешенный, а теперь, как спичка, нервничает, друзей своих избегает... Хотелось поговорить с ним, но решил подождать. Парень из тех, что сами делятся наболевшим, а если говорить не захотят, то хоть режь, слова не вырвешь... На производстве Андрея считали одним из первых, всегда работу сдавал он вовремя, точно, как следует. А тут вижу: после смены остаётся в цехе, что-то у верстака мастерит. Я подумал, не «левой» ли работой занялся. Не секрет, случается ещё иногда и такое на заводе. Честно скажу, сначала решил и вида не подать, что вижу всё. Если уж такой, как Андрей, пошёл на это дело, значит, прикрутило парня не на шутку... Может, и не придал бы значения «колдовству» у верстака после смены, но вдруг встречаю как-то его на улице, вижу – выпил парень, водкой воняет... Э, думаю, что-то здесь неладное, что-то не то. Сегодня, когда смена закончилась, стукнуло мне в голову: а дай-ка гляну в рабочую тумбочку Андрееву, что он всё пилит? Подхожу, а тумбочка на замке. Удивился. Не принято у нас в цехе тумбочки запирать: прятаться не от кого, все свои. Плохо или хорошо, а замыслил я довести начатое до конца. Открыл замок отмычкой, вижу, под инструментом что-то в тряпку завёрнуто. Взял в руку – тяжёлая вещь. Развернул – и как будто меня кто-то в лицо ударил. Увидел, что лежит в тряпке, и, поверьте, волосы на голове зашевелились. В руках у меня были две «гусиные лапы», те самые «гусиные лапы», которыми сейфы подламывают... Одна ещё не закончена. Держу эту дрянь, а сам в себя прийти не могу. Кому-кому, а мне не надо объяснять, для чего нужен такой «инструмент». А может, не знает Андрей, что делает, не представляет, за что взялся? А второй голос подсказывает: не ищи оправданий, Андрей – не ребёнок.

Заворачиваю в тряпку находку, а оттуда кусочек бумаги выпал, на нём эти самые «лапы» начерчены и размеры проставлены, – писала, видно, опытная рука. Не Андрей писал и чертил, я его руку знаю... Хотел я идти сразу же к парторгу, а потом поразмыслил и позвонил вам. Дело серьёзное, не для игрушек изготавливает парень «лапы». Когда к вам ехал, всё время они перед моими глазами стояли. Не знаю, что побудило Андрея на такой шаг, но знаю другое – спасать парня надо. Наш он, Василий Несторович, рабочего покроя, и я прошу вас...

– Понимаю, всё понимаю, дорогой Иван Филиппович, и просить меня не надо. Оба мы – коммунисты. Кому же, как не нам, понимать друг друга. Наверное, в том и счастье Андрея Щербины, что с ним рядом такие люди, как вы... Ещё не все ясно, Иван Филиппович, но думаю, что за парня мы будем бороться.

– Спасибо! Рассказал вам всё, и с сердца груз сдвинулся, – мастер горячо пожал руку полковнику.

– Только одно условие, – сказал Коршунов, – о нашей беседе никому ни слова, о вашей находке в тумбочке Андрея – тоже. Ведите себя так, будто ничего не произошло. Кстати, мой телефон вы знаете, звоните, если надо, в любое время дня и ночи, мне всегда передадут...