Курсант. На Берлин 4 (СИ) - Барчук Павел - Страница 40

— Да на здоровье. — Я усмехнулся. — Архива действительно больше нет. Так что, не заподозришь.

— Хорошо. — Жульет кивнула, — Работа продолжается. Твоя группа, несмотря на вашу не самую лучшую подготовку, смогла подобраться достаточно близко к очень важным людям. Я в курсе того, что произошло вчера в Опере. Наш друг Скрипач теперь под крылом у Геббельса и на хорошем счету у фюрера. Это, пожалуй, даже лучше, чем архив. Что насчёт тех контактов, которые ты должен был установить?

— Все сделано. Будем укреплять их.

— Отлично… — мадам Жульет очень мило и очень неискренне улыбнулась, — Используй тот козырь, что вы вчера получили. Я… я передам в Центр, что группа действует в соответствии с новыми задачами.

Я тоже улыбнулся, давая понять «француженке», что в тех обстоятельствах, которые есть, нам лучше дружить, а не ругаться.

— Связь пока держим ранее оговорённым способом. Теперь, если ты позволишь, у меня есть дела поважнее.

Жульет перестала изображать восторг на лице, на секунду позволив отразиться настоящим эмоциям, затем резко развернулась и зашагала прочь. Ее каблуки отчаянно стучали по гравийной дорожке.

Я молча смотрел ей вслед, пока женская фигура не скрылась за поворотом. Выждал около двух-трех минут, а потом достаточно громко, чтоб услышал тот, кто находится рядом, спросил:

— Думаешь, она поверила?

— Поверила, но доля сомнений имеется. Слишком много о себе возомнила за годы работы в Хельсинки, а потому перестала чувствовать настоящую опасность. — Ответил Клячин, выходя из-за кустов, расположенных рядом с беседкой. Он подошел ко мне, достал портсигар, прикурил. — Дамочка не дура. Она понимает, что архив для нее потерян, но вступать сейчас с тобой в конфронтацию нет смысла. Она отступит. На время. Будет наблюдать. Но и ты следи за ней, Алексей. Она может быть опасна. Когда понял, что я вас «веду»?

— Минут через десять, после того, как мы вышли из дома Книпперов.

— Хм… Даже как-то обидно. — Усмехнулся Клячин. — Я был уверен, что ни ты, ни она меня не срисуете. Ну что ж… Молодец.

— Спасибо, — сказал я после паузы. — Зачем ты шел за нами?

— Заканчиваю кое-какие дела. Хотел убедиться, что ты сам разберешься с этой особой, — Клячин флегматично выпустил дым в небо. — Можно сказать, подчищаю хвосты. А теперь слушай внимательно. Мюллер знает определенную версию случившегося на угольном складе. Твоя задача — придерживаться ее. Ты был похищен британцами, терял сознание, тебе что-то вкололи, ничего не помнишь толком. Мюллер считает, что архив уничтожил еще твой отец, перед отъездом из Берлина. Ты скрывал данный факт, намереваясь использовать документы как предмет торга. Твоя основная цель в Берлине — драгоценности. Их ты искал, их ты нашел. Держись этой линии. Мюллер, возможно, попытается давить, но после вчерашнего успеха твоего дружка и внимания фюрера активных действий пока не последует. Теперь ты — друг без пяти минут знаменитого музыканта, любимца самого Гитлера. Это хорошее прикрытие.

Я кивнул. Все было логично.

— А что с тобой? — спросил я. — Ты ведь не останешься в Берлине?

Клячин посмотрел на догорающую папиросу.

— Нет. Меня больше ничего не держит.

— Почему, дядя Коля? — наконец, спросил я глядя на Клячина. — Почему ты все это сделал? Спас Ваньку, собирался разобраться с Жульет, прикрыл с архивом? Ты же мог просто забрать драгоценности и исчезнуть. Или… выполнить приказ Берии до конца.

Клячин медленно повернулся ко мне. В этот момент его лицо показалось еще более усталым и изможденным, чем обычно. В глазах бывшего чекиста не было привычной насмешки или холодной жестокости. Лишь глубокая, бездонная пустота.

— Ты меня плохо слушал? Я устал, Алексей. Устал от Берии, от Сталина, от этой вечной грызни пауков в банке. Устал быть цепным псом, которого посылают душить и убивать, а потом брезгливо отпихивают сапогом. Я отдал этой службе всю свою жизнь. А что в итоге? Страх, грязь и кровь.

Он посмотрел на меня, в его взгляде на мгновение мелькнуло что-то, отдаленно напоминающее человеческое тепло.

— А ты… Ты напомнил мне того пацана, каким я был когда-то. До того как все пошло под откос. Горячего, наивного, верящего в какую-то ерунду. Готового горло перегрызть за товарищей. Я думал, таких уже не осталось. Что всех перемололи эти жернова. А ты выжил. И не сломался. Может, помогая тебе, я пытался искупить хоть часть своей вины. Перед тобой. Перед твоей матерью… Перед всеми, кого я отправил на тот свет.

Он резко оборвал себя, снова став прежним, колючим и циничным Клячиным.

— А может, мне просто надоело. Надоело служить. Я хочу пожить для себя. Посмотреть мир. Спать, не вскакивая от кошмаров. Отправлюсь в Латинскую Америку или в Соединённые Штаты… С камешками я смогу начать все с чистого листа. В общем…Считай, что Клячин Николай Николаевич умер. Официально для Москвы — так оно и будет. Погиб при исполнении, спасая архив от британцев. Красиво, правда?

Он протянул мне руку. Я, после секундного колебания, пожал ее.

— Держись, парень, — тихо сказал дядя Коля. — Война близко. Очень близко. Того и гляди полыхнет огнём. Постарайся не сгореть в нем.

Он развернулся и пошел в сторону выхода из парка, не оглядываясь.

Я стоял еще несколько минут, глядя в ту сторону, где он скрылся. В голове звучали его слова. «Может, это мое искупление». Самый беспринципный, жестокий и циничный человек, которого я знал, только что подарил мне жизнь и свободу. И ушел, чтобы исчезнуть навсегда.

Я чувствовал странную смесь облегчения и грусти. Один из самых опасных врагов превратился в союзника и исчез. Но мир вокруг от этого не стал безопаснее. Он стал еще более зыбким и непредсказуемым.

Была только ясная, холодная цель: выжить. Сделать свою работу. И постараться, как сказал Клячин, не сгореть в надвигающемся аду.

Эпилог

Берлин, 30 августа 1939 года

Я стоял на балконе роскошной квартиры Ольги Чеховой, опершись локтями о холодный парапет. Ночь окутала Берлин. Где-то внизу гудели машины, смеялись люди, лилась музыка из кабаре. Город жил своей жизнью, слепой и глухой к тому аду, который готовился всего в нескольких сотнях километров отсюда.

В кармане у меня лежала последняя шифровка от Центра, переданная через мадам Жульет. Мои срочные донесения о готовящемся нападении на Польшу, о плане «Глейвиц», о том, что война начнется с провокации, были названы «паникерскими, непроверенными и провокационными». Сталин верит пакту Молотова-Риббентропа и не верит разведке. Он не хочет слушать ни меня, ни кого-то еще.

Я закурил. Пламя подоженной спички осветило мое лицо в темноте. Я думал о пройденном пути. О матери, погибшей из-за неосторожности и грубости Клячина. Да, чисто юридически она была мне не совсем мать, но я настолько проникся жизнью деда, что воспринимал ее именно так. Об отце, погибшем из-за предательства друга. Об архиве, который мог изменить историю, но который я предпочел сжечь сразу после прощания с Клячиным, чтобы бумаги, хранившиеся у отца, не стали оружием в чьих-нибудь грязных руках.

О Подкидыше, который последние два месяца был занят тем, что окончательно выстраивал свою «сеть», раскидывал ее по всему Берлину. Скоро она нам точно пригодится. О Бернесе, застрявшем, как стрекоза в янтаре, в интригах Геббельса, о таланте Марка, ставшем разменной монетой в большой игре. О налаженной связи с «Красной капеллой» — тоненькой ниточке надежды, которую, к сожалению, через пару лет накроют фашисты. О Жульет, которая постоянно оттирается рядом.

Горькая ирония заключалась в том, что я, знавший будущее, оказался бессилен его изменить. Я не смог предотвратить войну. Не смог остановить машину смерти, которая уже набирала обороты.

Я не изменил старт войны. Но я мог ускорить ее финиш.

Я потушил сигарету о каменный парапет. Чувство бессилия медленно отступало, сменяясь знакомым, холодным огнем решимости. Да, я не смог остановить 1 сентября 1939 года. Но это была только первая глава кошмара.