Голоса летнего дня. Хлеб по водам - Шоу Ирвин - Страница 32

И он вышел из дома, дошел до ближайшего бара и выпил подряд два виски.

Раввин исполнил все его пожелания. Хвалебная речь заняла всего десять минут – меньше просто не позволяли приличия, и он не пытался выжать из присутствующих слезу. И Федров почувствовал, что этот молодой раввин честно отработал те сто долларов, которые он собирался отдать ему сразу после похорон.

У могилы в Нью-Джерси, где рядом с ямой высилась заранее заготовленная кучка земли, тактично прикрытая от глаз скорбящих куском зеленого брезента, Федров и его брат Луис должны были прочесть молитву о мертвых. Делать это полагалось, когда гроб опускался в могилу. Ни тот ни другой иврита не знали и судорожно пытались вспомнить слова молитвы, которую некогда зубрили по напечатанному в учебнике по английской фонетике отрывку. Все это походило на сдачу экзамена нерадивыми учениками. И когда настал момент, все, что мог припомнить Федров,– это какие-то жалкие обрывки «плача». Но его поразило, как быстро пришли на помощь другие восемь скорбящих, составивших вместе с ним и братом миньян[29], как полагалось по Торе. Они помогли скрыть его невежество. «Боже, – подумал он, – ну какой же из меня еврей?.. Все это просто смешно. И я не верю ни единому произнесенному здесь слову. Он умер, его больше нет. А все остальное – просто театр».

А поскольку все остальное театр, уж лучше бы отца похоронили на Арлингтонском кладбище, где нашли последний приют другие умершие солдаты.

«А когда сам я умру, – продолжал говорить сам с собой Федров, неразборчиво бормоча слова молитвы его предков, – пусть меня лучше кремируют. Тихо, без всяких церемоний. Без единого слова. И пусть развеют мой пепел по ветру. Пусть он будет везде – в тех местах, где я бывал счастлив. На зеленой траве бейсбольного поля в Вермонте. В той постели в нью-йоркской квартирке, где двое девственников впервые познали, что такое любовь. На балконе с видом на крыши Парижа, где как-то вечером сержант в увольнении стоял рядом с прекрасной рыжеволосой американкой. У колыбельки сына, в длинных валах Атлантического океана, где он так часто плавал солнечными летними днями, в нежных, милых сердцу руках жены…

Или же пусть этот пепел попадет в те места, где я бывал несчастлив и в отчаянии. На кухню загородного клуба в Пенсильвании; в карман фартука той злобной ирландской старухи; на широкие ступени деревянной лестницы, по которой дважды за ночь поднималась пьяная девушка в белом платье; на ферму близ Кутана, где в десяти ярдах от него упал, но почему-то не взорвался снаряд; в лагерь Кейнога, где из-за казни двух итальянцев, которых я никогда не видел и о которых не знал, мне впервые довелось почувствовать себя отверженным и одиноким».

У открытой могилы монотонно, нараспев, звучали слова молитвы. И тут вдруг каким-то чудом вспомнились слова совсем другой, которую он много лет назад прочитал в журнале, посвященном путешествиям и туризму. Напечатана она была в статье про Иерусалим. Эту молитву полагалось читать вслух возле Стены Плача, и он вспомнил ее с невероятной ясностью и отчетливостью, словно держал перед собой глянцевую страничку журнала:

По знаку раввина он бросил поданную ему гвоздику на гроб отца. Все остальные по очереди сделали то же самое. Затем он помог матери сесть в машину. Луис сел рядом с ней. Кортеж медленно двинулся к воротам. Федров обернулся – в последний раз. Могильщики снимали кусок брезента с холмика коричневой земли. «Надо было дать им на чай, – подумал Федров. – Может, тогда они подождали бы, пока мы не выедем за ворота кладбища».

Шел последний иннинг, и Федрову страшно хотелось пить, ведь почти весь день он просидел на солнце. Пробегая мимо скамей к центру поля, Майкл увидел Ли и поздоровался с ней.

– Добрый день, миссис Стэффорд, – вежливо сказал он.

– Привет, чемпион! – откликнулась Ли.

– Найдешь меня в баре «Винни», – сказал Федров сыну. – Приходи туда, как только закончится игра. Отвезу тебя домой.

– О’кей, папуля! – крикнул в ответ Майкл и затрусил дальше, занимать позицию в центре поля.

Федров обернулся к Ли. Она сидела, уперевшись локтями в колени и поставив длинные ноги на спинку нижней скамьи. Поля ее соломенной шляпы затеняли верхнюю часть лица.

– Пива хочешь? – спросил Федров.

– Нет, спасибо, – ответила она.

– Разве тебе не хочется пить?

– Еще как хочется.

– Но только не пива, да?

– Только не с тобой.

– Это еще почему?

– Слишком маленький городок, – ответила Ли и злорадно усмехнулась.

«Опять за свое, – подумал Федров. – Сводит старые счеты, сознательно или бессознательно. Мстит за то, что была отвергнута в сорок седьмом». Память у Ли была долгая, к тому же то был единственный случай в ее жизни, когда ей не удалось удержать мужчину, которого она хотела. И вот время от времени, оставшись наедине с Федровым, она пыталась уколоть его, отомстить за это единственное свое поражение.

– Я же теперь всеми уважаемая матрона, – добавила она. – Или ты не слышал?

Федров поднялся и смотрел на нее сверху вниз.

– Нет, – ответил он, – не слышал.

Она откинула голову. Зеленые глаза смотрели насмешливо.

– Ты чертовски красива, Ли, – пробормотал он. – До сих пор красива. Жду не дождусь дня, когда ты наконец постареешь и подурнеешь.

– Не дождешься, миленький! – ответила она, и на секунду пред ним предстала юная Ли Левинсон из Бронкса.

– Тогда до вечера, – сказал он.

– Смотри, я тебя предупредила. – Она провожала Федрова взглядом до тех пор, пока он не обошел изгородь и не вышел на улицу к машине.

Пиво показалось превосходным на вкус, и Федров быстро опустошил первый бокал, сидя в полутемном и полупустом баре. Заказал второй и стал пить, но уже медленнее, смакуя, в ожидании сына.

Телевизор в баре был включен, шла прямая трансляция матча из Бостона – «Янки» против «Ред сокс». Какое-то время Федров лениво и рассеянно следил за игрой, отмечая разницу между тем, что видел сейчас на экране, и любительской беготней, за которой наблюдал весь день на школьном стадионе.

– Как считаешь, они выиграют знамя[30]? – спросил он у бармена Винни.

– Да они всегда его выигрывают, – ответил Винни. – Ублюдки…

Федров улыбнулся. Винни, человек разумный во всех отношениях, без всякой видимой причины ненавидел постоянных победителей. «А что, если, вернувшись в город, попросить секретаршу забронировать пару мест для меня и Майкла?– подумал Федров.– На все игры чемпионата „Уорлд сириз“[31], как только начнут продавать билеты?..» Ему нравилось обсуждать с сыном матчи – в основном потому, что Майкл пытался быть беспристрастным и хладнокровно оценивал все происходящее на поле. Наверное, в этой чисто мужской атмосфере он казался себе более взрослым. Подчас даже более взрослым, чем все окружающие его мужчины. И детские черты прорывались лишь тогда, когда он начинал восторженно вопить, если его «идол» прорывался к очередной базе или возвращался в «дом». Сам этот факт заставлял Федрова более терпимо относиться к собственным маскам и не слишком расстраиваться, когда они оказывались сброшены.