Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм - Страница 97

Не найдя прибежища ни в одной из европейских стран, капитулирующих под натиском гитлеровского вермахта, еврей Людвиг Зоммер — таковым он значится в паспорте, доставшемся ему в Париже после смерти владельца-антиквара, — оказывается в Нью-Йорке. Живет в дешевом отеле вместе с товарищами по несчастью, перебивается случайными заработками. Нескончаемые разговоры о превратностях жизни, меланхолия, водка, снотворное, кошмарные воспоминания о гестаповских застенках и свирепых, коварных гонителях, нестерпимая горечь потерь, образы убитых жен, детей, друзей... Романом «Возвращение» Ремарк хотел показать читателям Веймарской республики, как война изменила тех, кто вернулся домой, уцелев в огне сражений. «Землей обетованной» он напоминает немцам о трагедии людей, которые, подобно Эрнсту Биркхольцу и его товарищам, не могут жить повседневной жизнью — так, будто с ними ничего не произошло.

Зоммер прибывает в Америку в середине 1944 года, и его рассказ о жизни в Новом Свете совпадает по времени с освобождением все новых и новых частей Европы от гитлеровских оккупантов. Людвиг Керн, Йозеф Штайнер («Возлюби ближнего своего»), Равик («Триумфальная арка») живут только настоящим, каждую минуту им грозит арест и неминуемая гибель. Зоммер же заглядывает вперед — в послевоенную Германию: «Мы им вовсе не нужны». И у Роберта Хирша, друга, наставника и спасителя Зоммера, есть все основания скептически смотреть на то, что ожидает реэмигрантов в поверженной Германии: «Вернуться! Они мечтают об этом. Мечтают как о неком торжестве справедливости. Даже если никогда не признаются себе в таком желании. Оно не дает им пасть духом. И все же это — иллюзия! На самом деле они не верят, что вернутся. Питают только слабую надежду. А если все-таки вернутся, то никто о них и знать ничего не захочет. В том числе и так называемые хорошие немцы. Одни будут по-прежнему ненавидеть их, не скрывая этого, другие — тайком, из-за укоров совести».

Герои романа предвидят и умонастроения, которые будут господствовать в ФРГ в 1950—1960-х годах: «Когда эта война кончится, никаких нацистов не будет. Будут лишь порядочные немцы, спасавшие евреев». Стареющий и больной Ремарк пессимистически смотрит на свой век: «За последние тридцать лет много чего случилось, Людвиг. Праведного суда над этим кровавым прошлым не было и не будет. Иначе пришлось бы уничтожить полмира. Поверь старику...»

Роман обрывается на XXI главе. Людвиг Зоммер раздумывает, не поискать ли ему работу в Голливуде. Последние слова прозаика Ремарка звучат так: «Отправимся же, чтобы перезимовать, на фабрику грез, на карнавал безумного мира, картины мы там не испортим...»

Зимы и весны последних лет жизни Ремарк проводит в Риме. Он любит этот город, мягкий климат действует на него благотворно. Не исключено, что на длительном пребывании в Вечном городе настаивает и Полетт — в означенные времена года в Асконе тихо и пустынно. Сама она часто наведывается в Нью-Йорк, Ремарк же отправится туда еще только раз. Когда в конце апреля 1966 года «Раффаэло», выйдя в очередной раз из генуэзской гавани, возьмет курс на запад, самым именитым пассажиром на его борту будет Ремарк. Лететь врачи запретили. И вот перед ним город, в котором он подолгу живал и страстно любил. Прощание с Метрополитен-музеем и театрами, ночные клубы перестали манить его уже давно. Удается немного поработать над рукописью «Земли обетованной», к тому же ведь действие романа происходит в Нью-Йорке.

Вернувшись осенью в Порто-Ронко, он посылает своему другу Хансу-Герду Рабе письмо с объяснением в любви к городу, ставшему для него по-настоящему родным: «Я слишком долго жил в сельской тиши на Лаго-Маджоре, а Рим, Флоренция, Венеция не отличались, по сути, от этой идиллии, но Нью-Йорк! Город без меланхолических, удручающих чар прошлого! Кипение жизни! Будущее. Наверное, Нью-Йорком тоже можно пресытиться и опять затосковать по лачугам и мебели XVIII столетия — но я пробыл там два упоительных месяца».

В августе 1967-го — снова инфаркт. Через два месяца — острый сердечный приступ. Ремарк вынужден лечь в больницу Святой Агнессы в Локарно. Поздравляя Полетт с Новым годом, он пишет строки, пронизанные мужеством и благодарностью: «Капитанша моя разлюбезная, спасибо Тебе за то, что Ты твердой рукой провела утлое суденышко Твоего мужа через рифы минувшего года. Он был чудным, полным милых сюрпризов и теплых чувств. Ты даришь их мне, я же не могу ответить так, как хотелось бы».

Семидесятилетие приносит ему звание почетного гражданина Асконы и Ронко, Кипенхойер и Витч сочинили приветственный адрес, отклики в газетах Федеративной республики немногословны и суховаты. Как правило, они схожи с тем, что выжала из себя «Франкфуртер рундшау»: «В течение своей жизни Ремарк написал очень много и различного качества — более двадцати (!) романов и несколько пьес. Фильмы по его романам снимались так часто, что его стали называть “королем Голливуда”. В тридцатые годы он стал работать только в жанре детективно-развлекательного романа, не отказываясь от намерения писать и на злобу дня». Ему самому никакая «шумиха» не нужна. «Если Ты узнаешь, — пишет он своему другу и соседу Хансу Хабе, — что кто-то задумал петь мне принародно дифирамбы, сделай, пожалуйста, все возможное, чтобы этого не произошло. Захотят это сделать, конечно же, от чистого сердца, но мне-то это будет не по душе». Так что все почести сведутся к Большому кресту за заслуги перед ФРГ и членству в Дармштадтской языковой академии.

В октябре 1968 года мать Полетт отмечает в Нью-Йорке свое 80-летие. Испытывая к ней глубокое уважение, Ремарк надеется прибыть на торжество и все же вынужден отказаться от приглашения. Работает над романом, едет с Полетт в Венецию. Они заходят в антикварные лавки, любуются живописью в галереях, бродят по просторным площадям и вокруг омываемых морем дворцов того времени, которое он иногда ностальгически противопоставлял жестокому XX веку. Сердечные приступы повторяются, хотя и в более легкой форме, пока в августе 1969 года состояние здоровья резко не ухудшается. Снова приходится лечь в больницу. Совсем ненадолго он возвращается в «Каса Монте Табор». Потом — конец. «Сердце сдавало все больше и больше, — пишет Курт Рисс в своих воспоминаниях. — Стенокардия сопровождалась ужасными болями и приступами страха». Эрих Мария Ремарк умер в Локарно 25 сентября 1970 года. Заключение врачей: аорта, главная артерия, так расширена, что жизнь должна была неминуемо оборваться.

Эпилог

Последний приют он нашел поблизости от дома, который приобрел сорок лет тому назад. Отсюда, с высоты холма, видны крыши селения и открываются необъятные дали озера. Панихиду служили в старой деревенской церкви в Ронко. Знаменитостей не было. Была, конечно, Полетт, из Германии приехала сестра, из Цюриха — Марианна Файльхенфельдт. Ни одного официального представителя страны, в которой он родился и на языке которой творил. Правда, соболезнование вдове выразил телеграммой Густав Хайнеман, президент ФРГ. Стоял возле гроба и друг умершего, Ханс Хабе: «Погребальный обряд прошел тихо, среди обилия цветов, без речей. Священник читал заупокойную молитву на итальянском — языке, которого Ремарк, проживший в Тессине более тридцати лет, так и не выучил. Из писателей не присутствовал никто, не было представлено ни одно правительство, впрочем, какое это могло быть — германское, американское или швейцарское? Тем не менее процессия, двигавшаяся за катафалком вдоль по-осеннему расцвеченной каменной ограды к погосту над Асконой, оказалась длинной. Были тут все ремесленники местечка, ученик пекаря, галантерейщик, юные продавщицы из лавочек, аптекарь, хозяева питейных заведений... Красивые были похороны, говорили они потом, никто и не задумывался над тем, что провожают в последний путь большого немецкого писателя».

Сообщение о его смерти облетело весь мир, в бессчетных некрологах воздавалось должное его личности и творчеству. Авторы откликов в Германии в большинстве своем так и остались в рамках привычных клише. Хотя звучали при этом и нотки сожаления: мол, почестей писателю, чьи книги переводились и читались на всех континентах, было при жизни его явно недодано. «Немецкий народ, некоторые немецкие правительства, немецкая литературная критика и многие немецкие писатели, причислявшие к литературе более слабых “писателей”, а его вовсе и замечать не желавшие, поступали с ним не по справедливости», — писал во «Франкфуртер рундшау» Герман Кестен. В еженедельнике «Цайт» не скрывал своего изумления Марсель Райх-Раницкий: «Для своих книг он и в самом деле с поразительной последовательностью выбирал материал, считавшийся непопулярным и ни к чему не пригодным...» И почти сразу же приходил к весьма двусмысленному выводу: «Сильнейшей стороной писателя Ремарка оказался его вкус. Ибо это был вкус миллионов. Не правы те, кто утверждает, что он хотел идти навстречу читателям или польстить им. Он никогда в этом не нуждался. Его проза не знает уступок. Он всегда писал только о том, что и как ему нравилось. А публика именно это и хотела читать». «Давайте не будем заблуждаться, — сетовал во «Франкфуртер альгемайне» Эрнст Йоханн. — Ремарка не считают у нас субъектом литературы... ее немецкому цеху Ремарк неинтересен и безразличен, в каком месте политического спектра он бы ни находился, — слева, в центре или справа». Фридрих Люфт хотя и назвал его в газете «Вельт» «талантом с явно ограниченными возможностями», но критиковал и его собратьев по перу. Они обижались на него за то, «что он был Ремарком», а не Томасом Манном и не Дёблином и не Хемингуэем. Ремарку пришлось расплачиваться за свой успех и за то, что успеха он добивался своими средствами. Зачастую натужно ища оригинальную точку зрения, некрологи в целом только лишний раз показали, сколь подозрительным выглядел этот автор в глазах немецких критиков. Имидж «злопыхателя», закрепившийся за ним после сенсационного успеха в конце 1920-х годов, призраком бродил в их головах и после его смерти. У правды горький вкус, и тому, кто решается называть вещи своими именами, уготована судьба маргинала.