Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм - Страница 69

Записей о работе в эти месяцы крайне мало. «Раскопал то, что написал о Равике». Но он не намерен исполнять желание Пумы, откладывает первые страницы «ее» книги под названием «Триумфальная арка» в сторону и принимается за переработку «Возлюби ближнего своего». Она дается ему нелегко. Лишь в сентябре 1940-го, испытывая привычные для него сомнения, он в состоянии сделать следующую запись: «Книгу сегодня, кажется, все-таки закончил; к концу запас энергии, как всегда, иссякает. Боюсь, что конец не удался. Длинноты и нет попадания “в десятку”». Какое-то время он занят написанием киносценариев, удачными их не считает, и ничего больше из его писательской мастерской в 1940 году не выходит. Правда, в 1940–1941 годах он напишет сценарий, положив в его основу свой рассказ «По ту сторону», и в 1947 году в Голливуде по нему, после небольшой доработки, будет снят фильм «Другая любовь».

После поражения Польши на полях Европы призрачное затишье. «Просвета в большой политике не видно. Черчилль сменил Чемберлена. В течение ближайших ста лет ненависти к немцам будет больше, чем к любому другому народу». Не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления, армии вермахта оккупируют Францию, Голландию, Бельгию. «Гитлер в Париже — какой спектакль! Культуре — конец». Следя за тем, что происходит в высоких кабинетах и на полях Европы, Ремарк пытается уйти в себя, «потому что с этим ничего не поделать, а вот позже ты там, может быть, еще пригодишься». Он просит переслать его картины и ковры из Швейцарии в Америку, боится, как бы при переезде через океан с ними чего-нибудь не случилось, и счастлив, принимая их в порту в целости и сохранности. «Чувство родины, перетекающее в тебя от вещей».

И все-таки: живется ему плохо. В сентябре 1940 года впервые появляется серьезная запись о состоянии его здоровья: «Нелады с сердцем. Уже несколько дней, вернее, недель. Хотя курить я бросил. Не пью больше кофе». Этот тревожный сигнал не истолковать только психосоматически. Питие, курение, ночная жизнь, треволнения, работа — изношенный организм мстит за халатное с ним обращение. Сердце и впредь будет самым уязвимым органом писателя. Через двадцать лет оно забастует и будет мучить его, пока не бросит на произвол судьбы.

В декабре Ремарк переезжает в Нью-Йорк. Это бегство, это попытка вырваться из круговорота унижений и начало расставания с Марлен Дитрих. Оно дается ему с трудом и не свободно от рецидивов. Немного позднее он напишет: «Пума — почему я был так привязан к ней: потому что вновь был молод, молод, глуп, безрассуден, порой счастлив, зачастую несчастен, — и вижу, что это не повторится; ибо случилось, наверное, в последний раз». Ему 43 года, расставание он воспринимает как разрыв отношений и реагирует меланхолически: «Чувство странное, призрачное. Ушел не человек, которого ты любил, — ушло время, ушли годы — безвозвратно... Жизнь убывает непрерывно, беззвучно, но бывает, что она слышна или видна: кто-нибудь сидит перед тобой, и на сердце легкой тенью ложится печаль».

Незадолго до отъезда в Нью-Йорк (точную дату уже не установить) Ремарк пишет Дитрих письмо, которое должно сделать разрыв окончательным: «Лишь то, что обрываешь, остается. Поэтому: адье!.. И не будем друзьями в буржуазном и сентиментальном смысле, чтобы безнадежно растоптать три года быстрой огненной жизни и Фата Моргану воспоминаний»[63]. Они еще будут встречаться, созваниваться и посылать друг другу цветы, но он сохранит дистанцию, отправляя ей еще и в 1950-е годы приветливо-ласковые письма. Дитрих никогда не порывала со своими пассиями раз и навсегда, никогда не мирилась с окончанием романа или любовной интрижки, с потерей ее «господства» над тем или иным человеком. Вот и теперь она пытается освежить их контакты, посылает Ремарку в его апартаменты, когда тоже живет в Нью-Йорке, произведения ее кулинарного искусства, а в декабре 1945-го шлет из Парижа прямо-таки сигнал бедствия: «Пишу Тебе, потому как вдруг накатила тоска. Я в полном смятении, пуста и не вижу пред собой никакой цели». И он тоже не раз даст знать о себе в следующие за разрывом десятилетия, будет вспоминать о минувшей, большой любви. Но — не более того.

В начале этого конца, в декабре 1940 года, Ремарк обосновывается в апартаментах нью-йоркского отеля «Шерри Нидерленд», встречается с Петером, с Рут Альбу, с неравнодушной к морфию Аннемари Шварценбах, с Лионом Фейхтвангером, бежавшим из Европы после длительного пребывания в лагере для интернированных. Теперь он живет в отеле «Санкт-Мориц» и диктует секретарше свои воспоминания о пережитом в стране, так легко прогнувшейся под германским сапогом. «Черт во Франции» — так назовет он свою книгу. За ужином в предновогодний вечер Ремарк знакомится с женщиной, которая тоже сыграет большую роль в его жизни. «Встретил Натали Палей, теперешнюю мисс Браун. Очень мила...»

Наталье Палей тридцать пять лет, родилась в Париже, из дома Романовых, ее отец был родным братом царя Александра III. Красива, в лице и фигуре что-то мальчишеское, к моменту знакомства с Ремарком замужем (второй раз) за гомосексуалистом. Манекенщица и актриса, в 1930-х годах снялась в нескольких французских фильмах — вместе с Морисом Шевалье, Чарлзом Бойером и Кэри Грантом. Была в дружеских отношениях с Жаном Кокто и Антуаном де Сент-Экзюпери.

Пригласив Наталью разделить с ним трапезу через несколько дней после предновогодней встречи, Ремарк пленен: «Красивое, чистое, сосредоточенное лицо, длинное тело — египетская кошка. Впервые ощущение, что можно влюбиться и после Пумы... Проводил... красивую, стройную... смятенную русскую душу домой». Следующая запись от 7 января: «В половине шестого Наташа П. Прелестное лицо, серые глаза, стройна, как подросток. Плавное начало, теплота, какие-то слова, легкий флирт, нежная кожа лица и губы, неожиданно требовательные». Забыть Дитрих невозможно, но жизнь в Нью-Йорке отвлекает. Он несколько раз встречается с Гретой Гарбо, восхищенный ее красотой. Ни ссор, ни ревности, а долгие прогулки и разговоры, романтические ночи и такое чувство, будто наконец вновь обрел себя. Дружба становится более тесной, когда он возвращается в Лос-Анджелес. «Гарбо, свернувшаяся калачиком на полу — гибкая, красивая, расслабленная». И хотя интимные отношения продлятся недолго, они будут еще часто встречаться в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, ходить на выставки, обмениваться подарками на Рождество и в дни рождения.

Два месяца живет Ремарк в Нью-Йорке. Он любит город, любит ночные клубы в Гарлеме, куда влекут его чернокожие музыканты и проститутки, следит за поединками на ринге, бродит по музеям и картинным галереям, встречается с Наташей и Гретой. За работу садится редко, им движут мысли о новых книгах («Взяться за вещь о санатории: автомобиль Кая...»; «заголовок для книги о Равике: Триумфальная арка»), в том числе даже о городе, в котором он живет сейчас: «Книга: Любовь к Нью-Йорку. Искра жизни Э.М.Р., не погасшая за миллионы световых лет мрака и обитающая теперь в Багдаде 20-го столетия... например, под заголовком Нью-Йоркский дневник». Но такая книга не напишется, зато нечто подобное засветится в романах «Жизнь взаймы» и «Триумфальная арка».

В конце февраля — «Два месяца в Нью-Йорке, поезд трогается, прощай, прекрасное время!» — он возвращается в Лос-Анджелес. Располагается снова в одном из домов Вествуда и посылает Пуме цветы. Наташа приехала сюда раньше его, но вскоре уезжает, и довольно долго их связывает только переписка. У него начинается период чрезвычайно высокой активности — увы, вовсе не творческой. Дни превращаются в ночь, а жизнь — в сплошную череду светских вечеринок, обильных возлияний за дружеской беседой и свиданий с женщинами. Грета Гарбо, Фрэнсис Кейн, Лупе Велес, Долорес дель Рио, Луиза Райнер — это его возлюбленные из «фабрики грез», коротких же романов и интрижек с менее известными красавицами, пожалуй, и не перечесть. И не извлечь из сердца занозу под именем Марлен («Это Пума, что снова бродит призраком во мне»). Под их романом подведена черта, но в мыслях он все еще с ней. Ревность — у Пумы как раз бурный роман с Жаном Габеном — и уязвленное самолюбие приводят к причудливобезобразным сценам. В дневнике он пишет об этой жизни по-прежнему с презрением, но и наслаждается ею. И страдает от недостатка самодисциплины. Это бегство в двояком смысле. Ему хочется забыть и войну, идущую в Европе, и те удары, что были нанесены по его чувству собственного достоинства в годы более чем тесной дружбы с Дитрих. «Когда же наконец успокоюсь? После этого выброса эмоций, вызванного, по сути дела, слишком сильной привязанностью к Пуме? После попытки доказать самому себе, что ты еще можешь летать, волновать, переубеждать, очаровывать?» События в Европе практически не находят отражения в его дневниковых записях. Если какое-то и западает в память, то он старается вытеснить его оттуда, вспоминать предпочитает эпизоды другой войны и то, как он на них тогда реагировал. «Мысли о пребывании на фронте в 1917-м. О войне в свой маленький дневник почти ничего не записывал. Зато заносил туда вирши — пламенные, сентиментальные, темные. Оборонялся ими оттого, что видел вокруг себя». Слушая в апреле 1941-го радиосводки о положении на фронтах, Ремарк записывает в дневник: «Вопреки всему, — именно поэтому вопреки всему! Отыскивать то, что остается! Чтобы потом попытаться рассказать об этом». А вот его реакция на продвижение вермахта по территории Советского Союза: «Ситуация в России трудная. На карту не смотреть. Надеяться. Хранить молчание. Беречь нервы». И в октябре 1941-го: «Русские в критическом положении. Линии обороны прорваны. Немцы в 60 милях от Москвы. Как ее ни гони, тьма над горизонтом сгущается. И делает твою убогую жизнь еще и суетной. Спеши взять от нее побольше, пока тьма не затопила все и вся».