Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм - Страница 52

Вопреки утверждению некоторых мемуаристов, его дом не был роскошной виллой. Построенный в великолепном месте, он был довольно маленьким и к тому же с весьма странным расположением жилых и ванных комнат. Зато чудесной была гостиная — с камином, книжными полками, широким диваном, удобными креслами и массивным письменным столом, за которым обыкновенно и работал Ремарк. На стенах висели картины кисти Ван Гога, Сезанна, Дега и Ренуара, полы были устланы старинными коврами, по большей части в два слоя — столь велики они были и по длине и по ширине. На рабочем столе, полках и комодах стояли вазы, теснились античные фигурки. Какая бы женщина ни жила здесь, у нее всегда была своя спальня. Порядок не изменился и с появлением в доме Полетт Годдар, ставшей хозяйкой «Каса Монте Табор» в последние годы жизни Ремарка. «Ланча» стояла внизу, в гараже, вырубленном в скале, с выездом прямо на набережную. Кошки и собаки жили в доме на правах гостей и хозяев. Сад узкой полосой круто спускался к озеру, не переставая быть вечнозеленым сказочным миром. На мостках можно было загорать, прыгнуть с них в воду или ступить в лодку, чтобы навестить на «Исоле де Бриссаго» Макса Эмдена. И не только пить с ним до рассвета, но и поспорить о том, у кого из них Ван Гог все-таки лучше.

Ремарк будет жить в Порто-Ронко, в десяти минутах ходьбы от Асконы, до сентября 1939 года. Затем переберется в Соединенные Штаты и вернется в Порто-Ронко лишь через девять лет, 1 июня 1948-го. Даже при частых и длительных отлучках он будет хранить верность этому месту — до своего последнего часа. Там он обрел счастье, если, конечно, предположить, что такое душевное состояние было вообще ему доступно. «Одни завидуют ему, другие на него клевещут, не зная его как человека, живущего у земли, — записал Эмиль Людвиг в своем дневнике. — Я же нашел в нем, моем соседе на Лаго-Маджоре, человека необыкновенно привлекательного. Я видел его здесь счастливым... В Голливуде, напротив, он жил такой же рассеянной жизнью, как другие. С годами он все глубже погружается в свое одиночество, хотя оно и оживляется постоянно женщинами и коктейлями».

Пока же болезнь и бремя лет не вынудили его изменить образ жизни, он раз за разом и с завидным постоянством ощущает, как дом в зеленых кущах и захолустье сковывают его, и тогда он подолгу живет в Париже, в Штатах, в Венеции, ищет отдохновения и вдохновения в Санкт-Морице и на Антибе, а в 1950-е и 1960-е годы часто и опять же подолгу гостит в вечном городе Риме. На протяжении без малого четырех десятилетий «Каса Монте Табор» была тем прибежищем, по которому он тосковал, обретаясь вдали от него, в номерах роскошных и скромных отелей, в ночных барах, в шикарных ресторанах и обыкновенных бистро. Творческая уединенность на Лаго-Маджоре еще не успела объять его, а он уже жаждет жизни в большом, сладостно-яростном мире. Где бы он ни был, настроение его колеблется. Однажды, после прогулки по саду, еще опьяненный ароматом цветов и трав, еще в возбуждении от игры с любимыми собаками, он записывает в дневник: «...чистейшая радость... но достаточно ли этого? Не лучше ли иметь ту или иную цель? Пусть и без радости?» И в другой раз: «Хорошая погода. Весь день работал. Если ты в трудах, то становишься лучше».

К числу первых людей, с которыми он знакомится в своем новом окружении, принадлежит супружеская пара — Эльга и Эмиль Людвиг. Их сын Гордон вспомнит позднее, что уже вскоре отношения обеих сторон стали отличать явная коллегиальность и взаимное уважение. Писатели посещали друг друга десятки раз, с супругами и без оных, и визиты эти заканчивались обычно глубокой ночью. Людвиг с его живым характером политически ангажирован. Обожает Муссолини, тот согласился дать ему большое интервью, из-за чего с соседом наверняка не раз разгорались ожесточенные споры. «У Вас было так чудесно, — пишет Ремарк жене Людвига с присущей ему учтивостью после одной такой хмельной и словообильной ночи. — Вот только слегка озабочен тем, что пробыл у Вас слишком долго и был, наверное, слишком шумлив». В дневнике такого дружелюбного тона нам не обнаружить. Ремарк рефлексирует — как это часто бывает, когда он предается размышлениям о своих встречах и проведенных где-то вечерах — несправедливо и нервно. «Весь вчерашний вечер с Людвигом и его женой, — записывает он 20 марта 1937 года. — Потребовался целый день, чтоб отдохнуть. От Людвига и его половины. Если ты трудолюбив и не бездарен, но строишь жизнь с опорой на честолюбие и тщеславие, то в лучшем случае можешь стать хорошим писателем, но никогда не станешь порядочным человеком».

В Асконе Ремарк знакомится с живущим в окрестностях Вены писателем Якобом Вассерманом. Он ценит его романы, пользовавшиеся в веймарские годы большим успехом. Завязывается дружба, но долго длиться ей не суждено: Вассерман умрет в начале 1934-го.

Скверные вести, которые приходят сюда из Германии, касаются не только большой политики, но и его лично. Против Ремарка там возбуждено уголовное дело по подозрению в махинациях с валютой. Писатель обвиняется в том, что перевел деньги в Швейцарию с нарушением закона. Кроме того, имеет противозаконное жилье в Голландии, что, конечно же, не соответствует действительности. Следствие ведется на основании драконовского закона об операциях с валютой, принятого еще в условиях мирового экономического кризиса. Немцы имеют право обменивать рейхсмарки и вывозить валюту лишь в ограниченном количестве. При тех гонорарах, которые получает Ремарк, он, несомненно, превысил максимально допустимую сумму, переводя деньги на свои швейцарские счета. Приговор участкового суда центрального округа германской столицы, вынесенный в августе 1932 года, гласит: штраф в размере 30 тысяч рейхсмарок или тюремное заключение сроком на 60 дней. На его счета в «Берлинском» и «Дармштадтском национальном банке» налагается арест. В ходе переговоров, которые ведет его адвокат Макс Лион, выясняется, что Ремарк не заплатил за 1931 год налог, взимаемый законодателем по причине все того же экономического кризиса. В конце концов Ремарк переводит на счета германских финансовых органов 33 тысячи рейхсмарок. Выходит, что ставить ему палки в колеса, коли он решит распрощаться с Германией, власти не собирались. В денежных делах он часто просто беспомощен. «На днях составлял по их требованию отчет о своих расходах в прошедшем году, — сообщает он Рут Альбу в августе 1932 года, — и получился он у меня, конечно, с пробелами, ибо разве знал я когда-нибудь и что-нибудь о своих финансах...»

В октябре он в Риме, потом снова в Берлине. Бригитта Нойнер на зовы не откликается, к Рут Альбу еще идут письма, в которых есть и ласка и нежность, но он колеблется и в этом романе. «Отвечать Тебе тяжело. Да и что мне сказать? Слова всегда ведь все портят. Я могу сказать: я не знаю; я могу сказать: у меня такое чувство, будто я на дрейфующей льдине, которая медленно тает; я могу сказать: быть может, я несчастлив, но я не хочу об этом знать; я могу сказать: да, я не стоек и опустошен, но я даже еще не начинал; я могу сказать: да, быть может, я не способен любить, но кто желал бы сильнее меня быть на это способным; я могу сказать: хорошо, оставь меня, освободись, я не гожусь быть рядом с человеком, который неистов и безогляден в своей готовности жертвовать собой ради другого человека; я половинчат, я никогда не целен, меня всегда мало, я лишь беру и ничего не даю...Да, я не способен любить так, как Ты этого хочешь и как Тебе это нужно...» Добром это не может кончиться и не кончается. Он не любит принимать решения, предпочитает состояние неопределенности, прибегает к самообвинениям, лишь бы скрыть свое нежелание заводить связи, которые могут наложить на него оковы, взывать к его совести, а то и привести к изменению уклада его жизни. И таких писем, как нижеследующее, к Руг Альбу много. «Я уходил в кусты, где только мог; ах, не хотелось мне слыть слепцом и неудачником, бродить в сумерках, хотелось ясности и счастья, хотелось жить. Но теперь вижу иной раз, что это неуклонное скольжение вниз есть, пожалуй, всего лишь подготовка к восхождению на голые, безрадостные вершины работы. Я ненавижу ее: она мне все разбила, забирает у меня тепло и тех немногих, кто любит меня, она вторгается в мою жизнь, не оставляя мне веры ни в нее, ни в меня самого...»