Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм - Страница 2

Ремарк выглядел блестяще, одевался всегда с консервативной элегантностью. «Простой парень из нижнесаксонской деревни, с крепко посаженной головой, лоб изрезан морщинами, волосы белокурые, глаза голубые, брови светло-русые, — записал в свой дневник граф Гарри Кесслер после визита к писателю, только что вставшему в когорту самых успешных. — Взгляд твердый, с проблесками лирики». В нем явно было то, что очень нравится женщинам. «Remarque was very elegant»[4], — мечтательно говорит Марта Фейхтвангер о человеке, с которым ей и Лиону Фейхтвангеру доводилось видеться в Берлине, Швейцарии и в американской эмиграции. «Не was very much an homme a femmes: the ladies liked him, he liked the ladies»[5]. Рут Мартон, с которой его связывали давние отношения и которую он охотно навещал, находясь в Нью-Йорке или Лос-Анджелесе, вспоминает в своей книге «Мой друг Бони» о своей первой встрече с Ремарком в 1939 году, и читателю не трудно представить себе, как он мог очаровывать женщин: «У мужчин, ставших знаменитыми, далеко не всегда привлекательный вид, Ремарк же в своей тихой, залитой солнцем гостиной выглядел просто потрясающе и не таким уж задумчивым, как на суперобложках его книг. Голубые глаза его под косматыми бровями смеялись, и он показался мне милым и открытым. В майке, с шейным платком под цвет глаз, в брюках синеватого оттенка, он производил впечатление человека, которому нравится жить в Калифорнии, так же, как и на Лазурном Берегу, откуда он, как я слышала, только что приехал. Он был полон обаяния, прекрасно эрудирован и, кроме того, любезен и предупредителен. Я влюбилась в него сразу и бесповоротно». Альма Малер-Верфель, нашедшая в нем, несмотря на свою страсть к коллекционированию знаменитых мужчин, всего лишь бравого собутыльника, тоже не скупится на комплименты: «У Эриха Марии Ремарка чудесное лицо. Он высок ростом и строен... Не верится, что у человека может быть такая живая мимика. Левая бровь, толстая, черная, поднимается и придает его улыбке и смеху дьявольское выражение. Говорит он мало, но с прекрасной жестикуляцией».

Он не играл с женщинами, сопровождавшими его жизнь, — он нуждался в них: в постели, на званом обеде или за завтраком после пьяной ночи, то есть обычно не ранее полудня; для душеспасительного разговора в те несчетные часы, когда им овладевала меланхолия или угнетали депрессии; в качестве советчиц по обыденным вопросам или зеркала его мужской состоятельности. Его обаяние обладало магнетической силой. В счастливые для него минуты он мог веселиться до упаду, готов был обнять весь мир. Притом что часто прятал свою доброту за внешней резковатостью. Роняя себя как личность при сильном опьянении, он чувствовал неловкость, доходящую до морального самобичевания. Когда Марлен Дитрих настоятельно посоветовала ему прервать работу над романом «Возлюби ближнего своего» и взяться опять за «Триумфальную арку», Ремарк, находясь в мрачном настроении, записал в дневник: «Начало работы очень робкое. Не мелковата ли тема? Ничто не помогает; давлению извне надо противопоставить давление изнутри. Работать!.. Один мир против другого. Но можно ли еще одуматься? Упущено бесконечно много. Сколько того, что могло бы держать в тонусе, растеклось! В каше из лености, пассивности и стояния в сторонке».

Но ведь женщины всегда занимали в его жизни главное место. Еще юношей он доверил дневнику следующую запись: «Считаю то, что я понимаю под любовью, недостаточным для брака — ни по силе чувства, ни по его постоянству». Женат он был трижды (дважды на одной и той же женщине), хотя возлюбленных всегда хватало. Были среди них и весьма знаменитые. Марлен Дитрих, годами его пленявшая, любившая, мучившая и ввергшая в длительный творческий кризис. «Божественная» Грета Гарбо, приводившая его в восторг. Лупе Велес, покончившая с собой в Голливуде. Наташа Палей, модель, актриса, племянница царя Александра Третьего, связь с которой в 1940-е годы и пьянила, и терзала Ремарка. И, в последние два десятилетия его жизни, Полетт Годдар, американская кинозвезда, в прошлом жена Чарли Чаплина. Другие, не стоявшие в огнях рампы, нередко питали к Ремарку самые нежные чувства до конца своих дней. Он возникал в их жизни, чтобы исчезнуть и появиться вновь, не забывал покинутых и, случалось, сильно страдал. Письма Ремарка возлюбленным, спутницам, утешительницам говорят о его тоске по сердечной близости и единению с женщиной, о его склонности к ревности, о его деятельном сочувствии одиноким и страждущим. В них он по-отечески заботлив и ласков, открыт, остроумен, заманчив, а то и кокетливо жалостлив к самому себе. «Зачастую мне кажется, что я обладаю дьявольским искусством взять да и вскружить бабе голову»[6]. Иногда он пользовался этим искусством и для того, чтобы посеять среди своих поклонниц рознь.

Дружеские отношения с мужчинами были гораздо менее тесными. Став знаменитым, он и встречал знаменитых. Таких как Томас Манн и Лион Фейхтвангер, Эмиль Людвиг и Бруно Франк, Карл Цукмайер и герои киноэкрана, великие режиссеры и продюсеры из Голливуда. В общении с большинством из них он соблюдал дистанцию. Дружба связывала его с писателями Фридрихом Торбергом и Хансом Хабе, с журналистом (и романистом) Хайнцем Липманом и, конечно же, не в последнюю очередь, с антикваром Вальтером Файльхенфельдтом. Любил он провести вечерок-другой и с Францем Верфелем. Однако константой его жизни все же были одиночество и борьба с ним. «Люди отлива и прилива никогда не счастливы полностью, но никогда не бывают и полностью несчастливы. Можно быть и по ту сторону отчаяния... по ту сторону криков и воплей, по ту сторону тупого одиночества, которое называет себя таковым, потому что рядом нет того существа, которое тобой любимо, потому что оно ушло, исчезло. И ужас тебе внушает даже зеркало»[7]. Он был суеверен, и если гороскоп предвещал «плохие» дни, то он отрывался от письменного стола, бежал в ночь, пил.

За внешностью элегантного космополита, неутомимого любовника, гостя раутов, посетителя ресторанов и словоохотливого поклонника «зеленого змия» всегда и непобедимо таится печаль. Но одолеть его она не может. Воля к жизни (и страх смерти) — сильнее. «Благодари Бога за то, что Ты, брат, живешь». Именно в этом, а не в эскападах «бонвивана» сокрыта — если выразиться слегка патетически — истинная смелость этой писательской жизни. Он не сдался, упорно и в творческих муках, — страдая в последние годы тяжелым недугом, — пишет роман за романом.

Наркотиком его жизни был алкоголь. Он подорвал им свое физическое здоровье (будучи к тому же завзятым курильщиком), но не разрушил этим эликсиром ни своей психики, ни своих отношений с социумом. Даже при том, что сильно сопротивлялся болезненному влечению лишь от времени до времени. «Третий день, как не пью и не курю. Терпимо, но скучно. Когда-нибудь опять откажусь от воздержания». Более или менее серьезно это произошло уже на склоне лет, когда острые сердечные приступы усилили страх смерти. Йозеф Рот, чудесный рассказчик еврейско-галицийского происхождения, глушил тоску по утраченному миру рухнувшей габсбургской империи, гасил все усиливающееся нежелание жить непомерным употреблением алкоголя и, проживая в Париже эмигрантом, убивал себя планомерно и систематически. Его более молодой современник не захотел брести той же тропой. Ремарк пил регулярно и с наслаждением, иногда днями, а то и неделями, не зная меры, но гибели при этом не искал. Может быть, искал забвения. Страх перед безмолвием, перед оскудением творческих сил, перед старением и смертью гнал его в кабаки, снобистские бары и злачные места субкультур — к говорунам и к собутыльникам, малопривлекательным в интеллектуальном смысле. Он почти никогда не отправлялся туда в сопровождении женщин, с которыми в это время дружил. Пил он и в Порто-Ронко, где у него был богатый винный погреб, пил на океанских лайнерах и там, где задерживался надолго, пил в номерах гостиниц, ресторанах и кафе — с Дитрих, с Палей, с Юттой Цамбоной. Он был открытым и честным приверженцем спиртного, а не «пьянчугой», который жадно, дрожа всем телом, бросается к стакану. Проведя как-то вечер у Эмиля Людвига, он записал в дневник: «С испугу выдул чуть ли не полную бутылку вишневки». А февральским днем 1938 года, прослушав по радио новости о британской политике по отношению к территориальным претензиям Гитлера, записал в угнетенном состоянии духа: «Вечером выпил бутылку вормского монастырского марки “либфрауэнмильх”, урожая 34-го года. Обойтись без этого не мог». Он был романтиком, который уходил от ужасающей действительности в прекрасные винные дали.