Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм - Страница 12

Отношения Эриха Марии Ремарка к родителям и сестрам будет отстраненным. Мать он, несомненно, любил, ее смерть (в 1917 году), вид умирающей от рака женщины потрясли его, вызвали приступы тяжелой депрессии, усиленной ранней кончиной учителя, к которому он питал глубокое уважение, и пережитым на фронте. Он предельно лаконичен, сообщая в те дни о случившемся одному из однополчан: «Извини за долгое молчание. Умерла моя мать. Получив отпуск, был в Оснабрюке и писать не хотелось». И больше ни слова. В дневниковых записях разных лет он тоже почти не упоминает матери.

Отношение к отцу, который будет гордиться сыном, поначалу журналистом, а затем знаменитым писателем, не оставит в его жизни более или менее глубокого следа. В 1922 году Ремарк окончательно отвернется от Оснабрюка, и встречи с отцом станут редкими. После Второй мировой войны Петер Ремарк будет жить какое-то время у сына в Ронко, но и там они останутся чужды друг другу. Несколько визитов в Бад-Ротенфельде, где с 1935 года отец живет со своей второй женой (Ремарк не упоминает ее ни в дневниках, ни в письмах), затем похороны 87-летнего старика в июне 1954-го. Сын ограничится соблюдением приличий. В 1932 году, давая интервью одной из газет, он рисует портрет отца с сочувственно-прохладной отстраненностью: «Мой отец, например, — человек трезвых взглядов, как и я, он поездил по миру и повидал жизнь. “Я не читаю романов, — говорит он, — потому как правды-то в них нет”. Это мнение человека, который вырос в сиротском доме и шел по жизни тернистой дорогой». Между прочим, в его собственных романах матери почти всегда любящие, наивные, сердобольные, обнимающие сыновей, получивших отпуск или возвращающихся с войны. Отцов там как бы и нет.

Отношения с сестрами тоже не назовешь теплыми. В зрелые годы, разбогатев, он зачастую чувствует, что они его используют. Получая их послания с просьбами разного рода, знаменитый брат реагирует на них с нескрываемым раздражением. «Письмо от Эрны, — гласит, например, запись в дневнике от 3 и 4 ноября 1936 года. — Хотела приехать. Дело якобы серьезное. Ломал голову над тем, что бы там могло случиться... По телефону ничего сказать не хотела. Пелена таинственности... Встречал Эрну. Приехала с мужем. Беспокоился напрасно. Хотят получить деньги с моего счета, чтобы строить дом. Ну и парочка». Он, несомненно, глубоко потрясен, когда до него, живущего в Америке, доходит весть о том, что нацисты злодейски казнили его сестру, Эльфриду. Однако в дневнике эта трагедия находит отражение лишь в виде двух очень коротких записей...

«Семья: приспособление, созданное природой для защиты от безбрежной тьмы; замкнутость перед лицом проблем, волнующих все человечество; приют и оплот посредственности». Эти слова, занесенные в дневник в 1936 году, многое говорят о характере его воззрений и ощущений. С другой стороны, в более поздние годы он все чаще упрекает себя в недостаточной заботе о своих родных. Как и в почти всех своих связях, так и здесь, он колеблется между нервозным неприятием и жалобами на свою неспособность открыться близкому человеку. Когда Пауль Боймер[14] приезжает на побывку домой, то при встрече с матерью в голове у него мелькает мысль, родственная опыту, приобретенному автором в ранней юности: «Мы в нашей семье никогда не были особенно нежны друг с другом, — это не принято у бедняков, чья жизнь проходит в труде и заботах».

Мелкобуржуазное происхождение довольно сильно сказалось на Ремарке — от его влияния, по сути, так и не удалось освободиться. В этой общественной прослойке — но, естественно, не только в ней — господствуют четко выраженные воззрения и предрассудки, миру даны ясные дефиниции, Верх и Низ, Порядок и Беспорядок принимаются как данности без особых сомнений. Подняться вверх, что является конечной целью, можно лишь, исповедуя трудолюбие и бережливость. Многие достигли этой цели, обретя в своих профессиях — в том числе в политике и литературе — общественное признание и растущее благосостояние. Но за «прыжок из одного класса в другой» надо платить. Неуверенность Ремарка в себе, постоянно сопровождающие его сомнения в значительности своего творчества и правильности образа жизни проистекают, возможно, и отсюда. Внезапно обретенные богатство и громкая слава, большой интерес, вдруг проявленный к нему политической и интеллектуальной элитой, — все это вытолкнуло его из привычного мира.

И потому он никогда не будет чувствовать себя совсем своим ни в кругах интеллектуалов, ни в сверкающем огнями Голливуде. Зато он любил общаться с «простыми смертными», с ними он мог, расслабившись душой и телом, болтать и веселиться ночи напролет. Он ценил те мгновения, когда его, прогуливающегося по Асконе, прямо на улице приветствовали кельнеры, торговцы книгами, антиквары и прочие незаметные люди; когда они подсаживались к нему в пивной, чтобы вдоволь «потолковать о политике». Именно в такие моменты он забывал о сложностях и превратностях жизни, смеялся, шутил, пребывал просто в хорошем настроении. А вот придя в гости к Эмилю Людвигу, оказавшись на званом ужине рядом с Томасом Манном, сидя с Марлен Дитрих и ее свитой в модном парижском ресторане под жадными до сенсаций взглядами окружающих, он чувствовал себя скованным, казался себе в такой ситуации лишним, страдал от всеобщего внимания.

Нет ничего важнее для мелкого немецкого буржуа, чем неукоснительное исполнение долга. Дневник Ремарка пестрит упреками в свой адрес. Он винит себя в недостатке рвения к работе, а то и вообще в нежелании браться за перо. «В моем возрасте нельзя быть таким усталым. Я не знаю, чего хочу. Я никогда не знал, чего мне хотелось». — «Заметил, какой у меня потрепанный вид. Ленив, нерешителен, небрежен, пассивен». — «Не жизнь, а гульба. Много чего и пропустил и упустил. Никогда не работал в полную силу. Мало что делал правильно». — «Я как-то измельчал. Стал слишком ленив. Покрылся жирком. Толстые печальные клоуны редко вызывают что-нибудь, кроме смеха и пожатия плечами». Такие депрессивные интонации проистекали, конечно же, из конкретных жизненных обстоятельств, связаны были с кризисами в его отношениях с любимыми женщинами, с частыми перерывами в работе. Но главная причина самоедства и жалоб на расхлябанность, на «впустую потраченную» жизнь кроется в ранних годах его жизни, в том мире, который сформировал его. Алкоголь, явный избыток любовных связей, тяга к «антимиру» геев, лесбиянок, сутенеров и проституток, а также к великосветскому лоску в кругу кинозвезд — разве все это не было попыткой стряхнуть с себя путы презренного «филистерства», которое с юных лет вызывало в нем протест и возмущение? «...на полках в гостиной — классики в красивых неразрезанных переплетах, в жилой комнате — романы здравствующих писателей в переплетах желтых, и те и другие призваны свидетельствовать о вольнолюбивых взглядах обитателей дома... Да, да, почтенные филистеры и прелестная дева, как в жизни, так и в любви вы привыкли к истертым никелевым и медным монетам, и если вдруг появляется человек, который бросает вам горсть золотых дукатов, то вы таращите глаза от удивления и просите забрать их обратно, потому что не знаете им цены!» Эти дышащие высокомерием, обидой и наигранной гордостью строки доверяет своему дневнику двадцатилетний пациент лазарета. Они позволяют заглянуть в тайники его души.

Однако в отличие от некоторых из тех, кто, подобно Ремарку, был сформирован мелкобуржуазной средой, он станет в высшей степени скромным художником, добросердечным, неагрессивным другом, неизменно, вопреки всем размолвкам, отзывчивым любовником или мужем, абсолютно независимым публичным человеком. Одиночество не покинет его. Оно не редкость у людей, которые переросли свое окружение и живут между «классами». Останется и раздвоенность, ибо ведь это не только острое неприятие филистерства, но и поиск жизни и товарищей на пути к достижению целей, о которых мечталось в юные годы.

Эрих Пауль Ремарк появился на свет 22 июня 1898 года, «в 8 с четвертью пополудни», в родильном доме Оснабрюка. Вместе с матерью второй ее сын, здоровый и ладненький, возвращается в дом номер 15 по Янштрассе. Прожив здесь еще два года, семья вновь переедет: в один из соседних домов по той же улице. За ней начинается почти нетронутый уголок природы — с цветущим разнотравьем лугов, согретых летним солнцем, с прохладой в густой тени стройных тополей и пока еще чистой речушкой. Осенью и зимой дожди превращают ее в бурный поток, и она выходит из берегов, разливаясь широко и привольно. Здесь мальчику открывается мир, в котором порхают бабочки и резвятся рыбки, слышен птичий грай и будит фантазию тишина. «Луга напоены влагой, и с дорог, булькая, бегут ручьи. В кармане шинели у меня небольшая стеклянная баночка. Я иду по берегу канала. Мальчиком я удил здесь рыбу, ловил бабочек, лежал под деревьями и грезил. Весной канал зацветал лягушачьей икрой и водорослями. Светлые зеленые стебельки элодеи тихо покачивались под прозрачной рябью воды, между камышами зигзагами петляли длинноногие водяные паучки, и стаи колюшек, играя на солнце, бросали свои шустрые узкие тени на испещренный золотыми пятнами песок. Холодно и сыро. Длинными рядами тянутся по берегу канала тополя. Ветви их оголены, но как будто окутаны легкой голубой дымкой. Придет день, и они опять зазеленеют и зашумят, и солнце вновь тепло и благодатно озарит этот уголок, с которым у меня связано столько юношеских воспоминаний»[15].