Искупленные грешники (ЛП) - Скетчер Сомма - Страница 2

Я не знаю, произносила ли она моё имя так старательно, чтобы убедить Бога в моей праведности, или просто чтобы позлить отца. Если последнее – у неё получилось.

Первые девять лет он вообще меня никак не называл.

А с десяти лет стал звать Злодеем.

Мои лёгкие сжимаются, и следующий вдох вырывается отчаянным и влажным. Когда я запрокидываю голову, пытаясь заглотить больше воздуха, тьма начинает подтачивать края моего зрения. И, точно по сценарию, поглощает все девять зим, все недопитые чашки горячего шоколада и недостроенных снеговиков с кривыми морковками вместо членов.

Когда Завязка закончится, тьма поглотит всё.

Последняя искорка света проплывает у меня перед глазами и гаснет, погружая в чёрную пучину. Тишина не наступает – лишь горько–сладкие воспоминания, выкрикиваемые через мегафон, и когда я больше не могу этого выносить, рвущийся из горла рёв ярости прожигает огнём моё горло.

Я на несколько дюймов сползаю вниз по шершавой коре, тяжело дыша.

Вместе со мной сползает и мой живот, и взгляд нехотя следует за ним.

И снова тот свет от уличного фонаря. Только нет, он слишком маленький и слишком низкий, танцует в темноте на уровне груди. Я трясу головой, зажмуриваюсь, а когда открываю глаза, свет дробится и заостряется, принимая форму огня.

Свечи на торте. Десять, в сине–белую полоску.

Они колеблются на ветру, оттесняя тьму из моего зрения, пока я не вижу ничего, кроме света. Они замедляют сердцебиение, выравнивают дыхание, и на мгновение жизнь перестает вытекать из меня через шестидюймовую рану в животе.

В прошлый раз, когда я обманул Смерть, я поклялся, что, когда она снова найдет меня и покажет мне эту часть, я не буду задерживать дыхание. То же самое я говорил и в позапрошлый раз. И все же я здесь, мой вдох застрял в основании глотки, будто я приберегаю его на потом.

В глазах щиплет. Полагаю, смерть делает тебя сентиментальной бабой. Она заставляет задумываться о всякой глупости вроде параллельных реальностей, крыльев бабочки и о том, что было бы, родись я первым или вторым ребенком. Или не родись вовсе.

Секунды складываются в минуты, а я все еще задерживаю дыхание, грудь судорожно вздымается, легкие горят, но я все равно не дышу. Пламя становится темно–оранжевым, пульсирует, то расплываясь, то проступая четче. Губы покалывает, голова кружится. Поднимается инстинкт, и прежде, чем я успеваю его подавить, из губ вырываются кровь и воздух, задувая свечи.

Тьма снова поглощает лес. Я вытираю рот и вглядываюсь в нее. Она вглядывается в ответ и шепчет: «А чего ты ожидал?»

Я слабо усмехаюсь. Да. Мама могла бы произносить все три слога, пока не посинеет, это ничего бы не изменило, потому что мой отец предначертал мою судьбу.

Я родился плохим и умру в темноте, которая сделала меня худшим.

К черту это.

У меня нет времени на предсмертные галлюцинации, у меня есть дела поважнее.

Я отталкиваюсь от дерева, и с каждым шагом сапоги глубже увязают в почве. Дьявол хватает меня за лодыжки, пытаясь утащить домой, но он не получит меня, еще нет. Не до тех пор, пока я не стану на колени на бетонных ступенях церкви и не вырежу свое послание на ее дверях.

Середина начинается с гудка клаксона.

Этого мерзкого звука.

В первый раз, услышав его, я по ошибке выглянул в окно спальни.

Во второй – пожалел, что вообще его слышал.

А после третьего я познал последствия притворства, будто не слышал.

Звук снова пронзает темноту, громче и злее, ударяя меня в спину, как товарный поезд.

Даже спустя все эти годы он по–прежнему заставляет меня дергаться вперед.

Когда кусты становятся гуще и скребут по старым шрамам, я поднимаю глаза к небу и снова нахожу оранжевый свет.

Он становится ближе, но то же самое можно сказать и об отце.

В нем сочеталось опасное умение быть грузным мужчиной с легкой поступью. Я узнал бы звук его шагов где угодно, в Середине они преследовали меня в этих лесах каждую ночь на протяжении восьми лет. Восьми гребаных лет пыток, игр, уроков. Восемь лет, пока он не последовал за мной по гравийной дорожке, не втолкнул меня в железные ворота и не оставил сражаться за жизнь.

Середину определял новый свод правил. И, как и свечи на торте, их было десять, специально для меня.

Его дыхание, пропахшее виски, скользит мимо моего уха.

Правило первое: Ты должен стать Злодеем, чтобы твои братья звали тебя героем.

Я ускоряю шаг, чтобы убежать от Середины. Убежать от него. Следующие несколько шагов посылают обжигающий жар в пах и подкашивают колени, но я перемалываю боль зубами и продолжаю двигаться.

Наконец, оранжевый свет протягивает руку. Пространство расширяется, ветви отступают, а почва сменяется асфальтом.

Хотя я замедляюсь и останавливаюсь под уличным фонарем, пытаясь поймать то немногое дыхание, что у меня осталось, мой взгляд отправляется на прогулку. Он скользит по дороге, и я думаю, когда же она стала такой чертовски широкой. Затем он поднимается по камням церкви моего отца на другой стороне.

Смотреть на это мерзкое здание больно даже в мои лучшие дни, а в худшие один лишь взгляд в его сторону обжигает.

Я скольжу по разбитым окнам и разрушающемуся шпилю, ища облегчения там, где Тихий океан встречается с черным небом позади него.

И тогда я понимаю, что делаю, и грудь заполняет едкая усмешка.

Умирающий человек всегда обращает взор к небу.

Когда я был молод и неуязвим, я клялся, что буду исключением. Что когда Смерть наконец выйдет из моей тени и коснется моего плеча, я не подниму подбородок и не стану искать Бога, которого проклинал всю жизнь. И все же я здесь, смотрю в направлении, противоположном тому, куда направляется моя душа, и гадаю, действительно ли Он там и хорошо ли Он заботится о моей маме.

Мой следующий вдох громко хрипит в груди; последующий выдох рисует белую полосу на фоне ночи. Когда ветер поднимается над скалами и сдувает ее в сторону, я вижу Его.

Он смотрит на меня сверху вниз и с облегчением вздыхает.

На этот раз смеха нет.

Легкие уже слишком слабы.

Ноги слишком слабы. Руки слишком слабы.

Не закрывай глаза.

Не. Закрывай. Глаза.

Я делаю шаг вперед, и мир наклоняется, пытаясь сбросить меня. Я пробиваюсь вперед навстречу ветру; он отбрасывает меня еще сильнее. Его рев оглушителен и холоден, но когда я прислушиваюсь, то слышу в нем нечто более нежное.

– Эй?

Напряжение срывается с моих губ коротким выдохом.

Этот голос похож на кашемир и шоколад. На нежный поцелуй в щеку, на теплую ванну ледяной ночью.

– Эй? С тобой все в порядке?

Он – словно луч солнца в распахнутое окно, прохладный ветерок в знойный день.

Я хочу умереть под его аккомпанемент.

Я хочу услышать его снова.

Я всматриваюсь в горизонт в поисках его источника и, найдя его, вздрагиваю.

Под следующим фонарем стоит девушка. Нет, ангел. Не один из тех библейски точных, что рисовали на доске, чтобы пугать нас в воскресной школе, а словно из кино. Ангел в человеческом обличье, ниспосланный с небес, с распахнутыми крыльями и сияющим ореолом над струящимися светлыми волосами. На ней еще и пуховая розовая куртка и такие же наушники, но, черт, да кто я такой, чтобы судить, в чем ходят ангелы в наши дни?

У меня нет времени на побочные квесты, но добраться до церкви внезапно кажется второстепенным, и теперь любопытство направляет мой путь.

Я делаю шаг к ней; она отступает на шаг назад, бросает взгляд на мой живот, вздымает руки и говорит:

– Эм, это костюм на Хэллоуин, да?

Что?

Шестерёнки в моём мозгу с трудом проворачиваются, но, когда они наконец встают на место, я понимаю, что я чёртов идиот.

Тридцать первое октября. Хэллоуин.

Конечно же, я умру в Хэллоуин.

Я всё ещё слишком слаб, чтобы смеяться, но ирония всепоглощающа, так что я всё равно делаю это. Это забирает у меня последние крохи энергии, и я падаю на колени.

Она не ангел, она просто девушка, одетая как ангел. Выглядит как ангел, звучит как ангел, даже теперь, когда она кричит. И движется она ко мне, как ангел, выходя из–под своего фонаря в свет моего.