Проданная драконом, купленная Смертью (СИ) - Юраш Кристина - Страница 39

Я — Нонна.

И я больше не та, что молчала, когда её продавали за десять золотых.

Я отвернулась от окна, от его призрачного взгляда, который до сих пор чувствовала на себе, от всего этого — и занялась чаем.

Вербена. Корица. Щепотка сахара. И, конечно же, листочек смородины. Без него никуда! Можно даже два!

И тут — шаги.

Тяжёлые. Медленные. Как будто несёт не тело, а груз десятилетий.

Я обернулась.

Доктор стоял в дверях кухни. Лицо — серое, будто выцветшее от слёз. В руках — стопка пожелтевших листов, перевязанных чёрной лентой.

Он молча подошёл и положил их на стол передо мной.

— Я не сжёг их, — сказал он тихо, почти шёпотом. — Я отдал их на хранение… другу.

Он не назвал имя. Но я знала.

Смерть не только играет в шахматы. Он хранит то, что люди не могут.

Я коснулась листов. Бумага была хрупкой, как пепел. А почерк…

Боже, какой красивый почерк. Аккуратный. Женственный. С лёгким наклоном вправо — будто писала с надеждой.

Я развернула последнюю запись.

Глава 78. Тайна горничной

Вышла в сад нарвать цветов для герцогини — она так любит васильки утром. Розы уже отцвели, но жасмин ещё пахнет.

И вдруг — голоса. За кустами.

Господин Вейл — тот самый, что приезжает раз в месяц и всегда требует вина «только из погреба герцога» — говорил с кухаркой. Той самой, что носит серёжки в виде яблок.

«Прошёл слух, что герцогиня беременна!» — сказал он. — «Я тебе за что плачу?».

Глава 79. Выбор

Доктор ушел к пациентке, а я решила, что домашние дела сами себя не сделают, и принялась прибираться на кухне.

Через полчаса дверь скрипнула. Доктор Эгертон прошел по комнате, а потом остановился, словно над чем-то думая.

— Сегодня к нам придет мой старый друг… — наконец произнес доктор, не глядя на меня. Он стоял у окна, спиной к свету, и в его голосе — не усталость.

Предчувствие.

Я замерла с метлой в руке. Пыль под ногами вдруг стала казаться слишком громкой.

— Неужели всё настолько плохо? — спросила я, и сердце ухнуло вниз, как камень в колодец.

Да ладно вам! Такие твари, как она, обычно отличаются повышенной живучестью!

Я вспомнила ее усмешку, ее взгляд, полный триумфа.

Мелинда.

Та самая, что сидела в первом ряду на моём позоре, гладила живот с наследником и предлагала мне мыть полы.

Та, чьи духи я ловила на шее Абертона два года назад.

Та, кто подсунула яд в мою комнату и улыбалась, когда меня вели на аукцион.

— Да, — кивнул доктор, обернувшись. В его глазах — не ненависть. Не торжество.

Сомнение.

— Её, видимо, обнаружили слишком поздно. Яд уже начал действовать. Полагаю, отравили вечером. А утром она уже не могла пошевелиться от боли. Всё внутри — как будто расплавленный свинец. Печень отказывает. Сердце еле бьётся.

Он сделал паузу. Потом тихо добавил:

— Поэтому я хотел спросить тебя, Нонна… Стоит ли мне пытаться выиграть?

Я опустила метлу.

Руки сами легли на край подоконника, будто ища опору.

В голове пронеслось всё. Как она смеялась, когда граф вытирал сапоги о моё свадебное платье. Как шептала: «Такая, как ты, бесплатно никому не нужна».

Как сидела в розовом платье, будто мать будущего короля.

Я могла бы сказать:

«Пусть умирает. Пусть почувствует весь ужас неизбежности…».

Но…

Я посмотрела на дверь кухни. Там, внизу, женщина в агонии.

И в её утробе — ребёнок.

Невиновный.

Тот, кто не выбирал мать. Кто не просил родиться в этом гнилом поместье. Откуда малыш знает, что его появление станет поводом для моего позора?

— Разве что-то поменялось? — спросила я тихо, глядя на свои руки — те самые, что стирали бельё, перевязывали раны, держали за руку умирающих.

— Мы никогда не спрашивали, сколько зла сделал человек, прежде чем спасать его жизнь…

Я подняла глаза на доктора.

— Так чем Мелинда отличается от других таких же? Она — пациент.

А мы — не судьи. Мы — те, кто держит дверь в жизнь открытой, пока Смерть зовёт уйти.

Это решение далось мне тяжело.

Не потому что я прощала. Нет. До прощения было далеко. Сказать по правде, ни о каком прощении речи быть не могло.

Я не хотела, чтобы она обрела вечный покой, так и не почувствовав мою боль. Чтобы она вот так просто взяла и упорхнула в мир иной, даже не узнав, что думает герцог по поводу ее ребенка и ее самой.

Нет. Это было бы слишком легко. Взять и умереть.

Поэтому мне хотелось, чтобы она жила.

И вдруг я поняла: справедливость — не в её смерти. Справедливость — в том, чтобы она жила… и знала правду.

Чтобы увидела, как рушится её ложь. Как её сын — не наследник. Как Абертон — не дурак, а предатель.

Но это уже не моё дело.

Моё дело — не судить.

Моё дело — держать дверь открытой.

Доктор долго смотрел на меня. Потом вздохнул. Так, будто сбросил с плеч не только сомнение, но и десять лет горечи.

— Тогда делай чай, — сказал он, и в голосе его прозвучала не усталость, а горькое принятие. — Ты права. Она — такая же, как все: больная, напуганная, умирающая. Даже если её семья убила мою Эллу… даже если её отец приказал убить Лили… Смерть не спрашивает, кто ты. И я… Я не имею права спрашивать. Так что я обещаю… сделаю всё, чтобы выиграть их жизни.

Он подошёл к шкафу, достал кружки и поставил кружку Лили передо мной, как знак того, что ничто не изменилось.

— И я обещаю, — добавил он, глядя прямо в мои глаза, — что сделаю всё возможное, чтобы выиграть их жизни.

Я кивнула.

Не улыбнулась. Не заплакала.

Просто кивнула — как врач, как человек, как пылинка, которая знает ценность человеческой жизни.

Я вскипятила чайник, заварила чай.

Вербена. Корица. Это уже становится ритуалом. Колдовством. Но меня это успокаивает.

И, конечно же, листочек смородины.

Потому что даже в самой чёрной ночи нужно оставить место для света и вкусного чая.