деньги не пахнут 5 (СИ) - Ежов Константин Владимирович - Страница 23

Из динамика, дрожащим, почти сломленным голосом, донеслось:

– Больше нет сна… На моём имени висят десятки ложных анализов. Нужно найти всех, кто проходил тесты, и пересмотреть результаты.

Киссинджеру вспомнились слова, сказанные этим человеком раньше, – древняя клятва, от которой веяло медицинской святостью: "Не навреди". Теперь эти три слова звенели в голове, как раскалённый металл, ударяясь о совесть, тяжёлую, как свинец.

– Примем все необходимые меры, – произнёс он глухо и положил трубку.

Телефон щёлкнул, и звук этого щелчка будто отрезал воздух.

Взгляд Киссинджера медленно поднялся и остановился на Холмс.

В следующее мгновение десятки пар глаз повернулись к ней – острые, злые, полные подозрений. В этом взгляде было требование: объяснись.

Холмс побледнела. Её лицо напоминало разбитую маску, где переплелись тревога, растерянность, искреннее, почти театральное изумление.

– Всё будет расследовано и исправлено в кратчайшие сроки. Мне не было известно, что подобное происходит….

Она говорила искренне – или умела это делать. Свет, падавший из потолочных ламп, отражался в её глазах, придавая им влажный блеск; губы дрожали, пальцы нервно теребили край бумаги. Всё выглядело бы убедительно – если бы не то ледяное ощущение, что это уже не человек, а отточенный спектакль.

Киссинджер посмотрел на неё пристально. Мысль мелькнула где-то глубоко, холодная, как осколок стекла: "Все эти годы… была ли это просто маска?"

Из груди вырвался короткий, сухой смешок.

Когда-то он, возможно, и поверил бы ей. Может, даже помог бы найти очередного козла отпущения. Но теперь дымка спала.

– Ты… не знала? – слова прозвучали как удар.

На долю секунды Холмс оцепенела. Потом заговорила быстро, сбивчиво, будто хваталась за каждое оправдание:

– Последнее время всё внимание уходило на внешние дела – инвесторы, пресса, партнёры… Не было возможности следить за повседневной работой….

– Это объясняет только последний месяц, – отрезал Киссинджер.

– До этого приходилось заниматься привлечением капитала, расписаниями с "Уолгринс", подготовкой к презентации… Я не могла знать, что….

– Сейчас речь не об этом! – голос, острый как нож, прорезал напряжённый воздух.

Один из членов совета, седой, с тенью усталости под глазами, наклонился вперёд. В его взгляде сверкнул металл:

– Если пришлось подделывать данные, значит, технология не работает. Настоящая наука не нуждается в фальсификации.

В комнате снова повисла тишина, глухая и вязкая, будто воздух наполнился пылью от рухнувшей стены. Люди переглядывались, шептались, а Холмс, закрыв глаза, будто на мгновение погрузилась в темноту, потом открыла их вновь.

– Нет… дело не в этом. Технология надёжна. Просто есть несколько тестов с высоким процентом ошибок. Я велела устранить эти отклонения. Не думала, что ради результата они решатся фальсифицировать данные.

Где-то за окном тихо зажужжал кондиционер, будто пытаясь заглушить звенящую тишину. Запах кофе и перегретой пластмассы смешался с тревогой — густой, липкой, как дым.

А на лицах тех, кто ещё недавно верил Холмс безоговорочно, теперь отражалось только одно – сомнение. Слова Холмс прозвучали как безумие – будто реальность треснула, и сквозь трещину вырвался абсурд. После всех разоблачений, фальсификаций, нарушений и подлогов она всё ещё настаивала: технология подлинна. Истинная. Рабочая.

Однако в этом безумии таилась логика.

До сих пор всё действительно функционировало. Машина, созданная на обмане, продолжала крутиться по инерции, пока не заскрипела и не стала рушиться изнутри.

Теперь же, под холодным светом потолочных ламп, лица членов совета окаменели. Взгляды стали пустыми, голоса притихли. Даже шорох бумаг показался неуместным. Тишина заползла в комнату, липкая, вязкая, будто густой дым после пожара. Люди сидели, погружённые в свои мысли, в расчёты и страхи. Каждый обдумывал не то, как исправить, а как спастись.

Киссинджер тоже не двигался. В голове метались обрывки идей, схем, планов, которые теперь потеряли всякий смысл. Всё, что он готовил заранее – разоблачить диктаторские замашки Холмс, срезать её власть одним точным ударом, – стало ничтожным. Ситуация изменилась до неузнаваемости. Это больше не было просто управленческим провалом. Перед ними стоял клубок технологических ошибок, юридических рисков и моральных катастроф.

Он поднял взгляд и, глухо, с ледяной уверенностью, произнёс:

– Пренебречь таким преступным нарушением, когда всё происходило прямо перед глазами…. Это не ошибка руководства. Это поражение самой совести, крах этики.

Слова звенели, как гвозди, вбитые в крышку гроба. На лице Холмс проступила смертельная бледность.

– Разумеется, как генеральный директор, беру всю ответственность на себя, – поспешила сказать она, едва сдерживая дрожь. – Не могла и представить, что всё зашло так далеко. Будет проведено тщательное расследование, и я лично прослежу, чтобы подобное больше не повторилось….

В голосе чувствовалось отчаянное напряжение – не столько раскаяние, сколько животный страх. В зале пахло кофе и усталостью, старым деревом стола и чем-то кислым – потом, страхом, паникой.

Но следующая фраза Киссинджера перечеркнула всё.

– Слагаю с себя полномочия члена совета.

Воздух задрожал. Кто-то закашлялся.

– Что? – Холмс едва выдавила слово.

– Очевидно, что в нынешней ситуации совет больше не способен выполнять свои обязанности. Беру ответственность и подаю в отставку.

Эта фраза прозвучала, как звон разбитого стекла. Смысл её был ясен всем. Киссинджер хотел уйти, отмежеваться, очистить руки от грязи компании.

– Поступлю так же, – раздался другой голос. – Недостаток опыта в медицинской сфере – моя вина. Компания нуждается в тех, кто разбирается лучше.

– И я ухожу, – добавил третий, сипло. – Всё равно планировал отставку по состоянию здоровья.

И словно кто-то запустил цепную реакцию – эффект домино, как говорят в Америке. Один за другим, с безразличием в голосах, члены совета объявляли об уходе.

Холмс смотрела на них, не веря глазам. Лица, ещё вчера доброжелательные, уверенные, теперь стали чужими, холодными, как мраморные маски. Ни следа прежнего тепла, только равнодушие и отвращение.

И в эту секунду смысл их поступка ударил с полной ясностью.

Стоило ей уйти – вся вина ложилась на совет директоров, истинных владельцев компании. Но пока она оставалась у руля, весь удар приходился на неё.

Эти отставки были не жестом совести, а приговором. Молчаливым, изящным, но беспощадным. Они оставляли Холмс одну – как щит, принимающий первый удар.

Но даже осознав это, она вдруг почувствовала под кожей что-то ещё, более холодное, чем страх. В этом бегстве было не только желание избавиться от ответственности. Что-то готовилось. Что-то большее, чем просто предательство.

И воздух в зале, и без того тяжёлый, теперь пах не тревогой, а надвигающейся бурей. Это был не просто кризис – а смертный приговор, отзвучавший в стенах компании, как гул обрушившейся балки. Не доверие рухнуло – сам фундамент "Теранос" начал трескаться, словно старый бетон под давлением времени.

– Подождите! – голос Холмс сорвался, дрогнул, как натянутая струна. – Нет же никаких доказательств! Пока это всего лишь слова бывшего сотрудника и пара анонимных доносов! Да, были ошибки, не спорю, но рубить так с плеча… нельзя! Разве не стоит дождаться результатов проверки, прежде чем принимать такие решения?

В зале пахло бумагой, чернилами и чем-то металлическим – будто воздух сам пропитался холодом недоверия. Её слова повисли в этой тишине, звенящей, как хрусталь перед тем, как лопнуть. Ни один взгляд не дрогнул в ответ.

Киссинджер медленно поднялся со своего места. Деревянный стул тихо скрипнул. Голос его звучал ровно, как приговор:

– Переходим к голосованию.

Пальцы секретаря скользнули по листу бумаги, звук шуршания был единственным живым звуком в комнате.