Инстинкт? - Гансовский Север Феликсович - Страница 7

Единственное историческое сведение, которое я получил, состояло в том, что в некое время иакатским обществом руководил человек столь авторитетный, что целиком заполнил собой музей.

— Интересная экспозиция, — сказал я.

— Конечно. — Змтт преданно смотрел мне в глаза. — Особенно… — Замолчал.

— Что — «особенно»?

Он заметно напрягся, раздумывая.

— Особенно все.

— Но несколько однообразны выставленные работы. Не находите?

— Очень однообразны. Смотреть не на что.

Мне вдруг вспомнился люк в вестибюле и окружающая его железная решетка. Мелькнула мысль.

Мы уже дошли до угла улицы, ведущей к скверу, я остановился.

— А что, если пройти залы еще раз? Может быть, мы чего-то не поняли.

— Охотно. Вполне могли не понять.

Позже я заметил, что Змтту было свойственно соглашаться с любым последним высказыванием собеседника — даже, когда оно решительно противоречило предпоследнему. И всегда он был готов делать то, что ему предлагают или о чем просят.

Вернулись к правому флигелю. Очередная группа только что ушла на осмотр, в вестибюле никого.

Подошел к решетке. Змтт не отставал ни на шаг. Без него я, пожалуй, сразу спустился бы в подвал.

Прогулялся по комнате, стал у окна. Рама здесь была застекленная, как и все остальные в музее. Будто бы вглядываясь в улицу, оперся на узорчатую ручку. Осторожно нажал. Она мягко, без звука подалась.

— Ладно. Пойдем.

Опять дошагали до улицы, на которой сквер. Вдруг почувствовал досаду. Часа два истратил на музей, хотя и двух минут хватило бы, потому что ничего о планете нового не понял. Наоборот, загадки множатся. Как могут, например, местные жители воспринимать всерьез одинаковые картины в залах? Может быть, у них не разум, что-то другое?.. Надо все обдумать, а вот прицепился чудак и не отстает.

Повернулся к Змтту.

— Вы куда сейчас?

— Я?.. С вами.

— Но, понимаете… Даже не знаю, как сказать… Бывают моменты, когда человеку нужно побыть одному. Согласны?

— Я?.. Да, согласен. — Он заметно опечалился. — Но не насовсем, а?.. Мы еще встретимся. Я вас здесь подожду.

— Здесь?.. Как вы будете ждать, когда я сам не знаю, когда меня сюда занесет?

— Ничего. Время у меня есть.

В скверике я сел на скамью. Ладно, пусть ждет, раз ему вовсе нечего делать.

Задумался. Как известно, в одной только нашей Галактике насчитывается миллиарды и миллиарды миров, в которых живут опять-таки миллионы и миллиарды разумных существ. К этому твердо установленному факту в свое время разные люди отнеслись по-разному. Я, признаться, был после опубликования «Первого Документа» Галактической Лиги растерян и как-то смят. Еще в детстве, в восьмидесятые годы, мечтал, конечно, о том, чтобы обнаружились «братья по разуму». Но не в таком подавляющем количестве. Как хорошо было бы, думал я тогда, как уютно, если бы где-то поблизости две-три обитаемые планеты, пусть двадцать или в крайнем случае сто. И вдруг эта неисчислимость, вдруг сама бесконечность глянула нам прямо в глаза своим разверстым черным зевом, у которого и краев-то нет. Во-первых, удар по ощущению собственной исключительности и по самоценности, так как все, что бы ты ни делал, ни думал, совершенно незаметно пропадает в безграничной громаде того, что мыслится и происходит в сонмах других миров. В тех других, с которыми, со всеми поголовно, даже не познакомишься. Ведь если нашему земному человеку показывать по дальневидению чужие миры, зарегистрированные Лигой, показывать, отводя на каждый лишь по одной минуте, он, даже, допустим, без сна и отдыха смотрящий на экран, не успеет увидеть и ничтожной доли их общего количества, поскольку в нашем земном столетии всего лишь чуть больше пятидесяти миллиардов минут. То есть никому и никогда не перейти через стену, воздвигнутую временем и пространством. Для меня, честно говоря, это был кризис. Да и для многих — помните прокатившийся по Земле вздох разочарования, волну оргий, всплеск цинизма и отрицания. Но потом стала утешать мысль, что во всеобщей связи всего со всем значим и я. Что не только Вселенная, включая ее разнообразнейшие части, влияет на меня, но и я на нее влияю, что я весь в ней, но и она вся во мне. Что сама Вселенная, какая она есть, такова лишь потому, что имеюсь я, который, в свою очередь, таков, каким существую, только оттого, что имеется Вселенная, объединенная Законом Всемирной Симпатии. Что, наконец, понятие добра, вернее, возникновение этого понятия у человека есть результат пусть не осознанной, но только интуитивной убежденности в том, что, делая хорошо чему-то и кому-то, мы одновременно делаем хорошо всему вообще.

Ну, и конечно, конкретность. То ближнее, что мы знаем точно, видели, слышали, ценится нами больше, чем дальнее, и по первому мы можем судить о последнем. Нас не удручает невозможность лично встретиться со всеми обитателями Земли, не угнетает, что в большом лесу мы не знаем каждого дерева, в степи — каждую травинку. Довольствуемся генерализацией — там, за горизонтом трава примерно такая же.

В странном мире Иакаты я только проездом. Но он уже конкретен для меня. Земля находится на окраине Галактики, и это открывает для нашей космонавтики возможности. С базы Лепестка я мчался к последней звездочке последнего звездного облака и высадился там на малой планетке, чтобы установить АПС, аппаратуру поиска и связи. Пока единственный человек, единственный представитель Галактической Лиги, я с ночной стороны планетки смог невооруженными глазами наблюдать неведомое. Самый край, с которого, кажется, можешь свалиться. Полностью беззвездное небо, темную бездну, отделяющую нас от близкой к нам Галактики Южного Ветра.

А на Иакате обратным путем, случайно. Но уже видел чернильное облако, серые и желтые пустыни, город, которого не могли создать его сегодняшние вялые обитатели. Конкретность. Такое, от чего не отвяжешься. Не попробовать узнать больше — предательство.

Так я сидел, слыша грозную музыку звезд и одновременно негромкие разговоры молодых мамаш в сквере, поглядывавших на своих детишек. Отдыхал, видя сразу разнообразно изломанную каменную поверхность последней планетки и чугунный памятник Попечителю — по круглому постаменту рельеф, изображающий различные моменты его государственной деятельности.

Затем неподалеку на скамью села девушка, и я забыл о галактиках.

Местный женский костюм, если в целом, довольно-таки нуден. Однако на ней он был не просто одеждой, чем-то другим. Пакетом, что ли… нет, изящной упаковкой того нежного, прелестного, манящего, что в ней (в упаковке) видно и что предполагается. Так же сделано, как у прочих, но в чем-то иное. Да и вообще она отличалась от тех представительниц прекрасного пола, каких я здесь пока видел, то есть крепких, здоровых, но малоподвижных и несколько неуклюжих. Выше среднего роста, прямая, с тонкой талией и стройными ногами. И притом какая-то сдержанная свобода в движеньях — легко, скромно и совершенно естественно. Темные мягкие густые волосы, белые, почти не тронутые загаром руки. Но особенно лицо. Бывает, знаете, такой облик благородства, создаваемый семьями, где в длинном токе поколений не было катастроф и драматических перерывов, где пьянство, картеж, корысть, угодничество и другие пороки мужчин не калечили выражения детских лиц, и от прабабушек к правнучкам передавались спокойное достоинство и женственность. От макушки до кончиков туфель все было и красиво и мило в той, что села напротив и чуть в стороне от меня. Оказавшись рядом с такими девушками, женщинами, невольно подтягиваешься, хочешь быть лучше, чем был до сих пор. Смотрел на нее глазами человека, проведшего полгода в одиночном полете. Чувствовал, что надо оторваться, и не мог.

Она, к счастью, не замечала моего упорного взгляда. Вынула из карманчика куртки маленькую тетрадку, карандашик, начала что-то писать, нахмурилась, зачеркнула. Закусила карандаш, посидела, глядя в небо. Так было довольно долго — записывала, перечеркивала.

Затем ее осенило. Быстрый ход карандашика, торопливо переворачиваемые странички. Перечла все, чуть кивая в такт своему тексту, освобожденно вздохнула, откинулась на спинку скамьи.