Леонид. Время исканий (СИ) - Коллингвуд Виктор - Страница 49

Это было не просто приглашение. Это был тонкий, продуманный ход. Она предлагала мне не светский раут, а погружение в другой, живой, артистический мир, далекий от кремлевских интриг. В ее голосе не чувствовалось прежнего, отчаянного напора — лишь дружеское участие и, возможно, слабая, затаенная надежда. После тяжелейшего дня, выжатый как лимон, я вдруг почувствовал, насколько это предложение заманчиво.

— Спасибо, Дора Моисеевна, — ответил я уклончиво. — Очень заманчиво. Ближе к делу решим.

Я оставил дверь приоткрытой. Для нее. И, кажется, для самого себя.

Глава 20

Конец декабря обрушился на Москву сухими, трескучими морозами и предновогодней, какой-то нервной, лихорадочной суетой. Год для меня выдался тяжелым, очень нервным, и я ожидал от его завершения не столько праздника, праздновать его как раз было особенно-то нельзя, сколько короткой передышки. Как часто бывает к концу отчетного срока, накопилось много «хвостов», которые надо было закрыть. Поэтому возвращался я с работы поздно, вечно — выжатый, как лимон. В голове роились мысли о чертежах, сроках, о так и не решенной проблеме с новыми авиамоторами.

Лида встретила меня в прихожей. Она была бледной, двигалась медленно, тяжело, и темные круги под глазами стали еще заметнее. Седьмой месяц беременности давался супруге нелегко. Я обнял ее, почувствовав, как она напряжена.

— Что-то случилось? Ты плохо себя чувствуешь?

— Ничего, — она попыталась улыбнуться. — Просто устала за день.

Утро началось с ее тихого, сдавленного стона. Я открыл глаза и увидел, что она сидит на кровати, обхватив руками огромный живот. Ее лицо было искажено гримасой боли.

— Леня… живот… тянет. Сильно.

Внутри все оборвалось. Весь мир, состоявший из государственных планов и стратегических угроз, мгновенно сузился до нашей спальни и ее бледного, испуганного лица.

— Сейчас. Тихо-тихо, не волнуйся, — я, стараясь, чтобы голос не дрожал, бросился к телефону.

Врача в нашем доме долго искать не пришлось. Дмитрий Дмитриевич Плетнёв, светило медицины, один из лучших терапевтов страны, жил несколькими этажами ниже. Звонок по кремлевской «вертушке» поднял его через три минуты. Он вошел в спальню — высокий, седовласый, с благородной осанкой врача старой, земской школы, и от одного его спокойного, уверенного вида стало немного легче.

Он осмотрел Лиду, долго слушал что-то через свою трубку, задавал тихие, короткие вопросы.

— Угроза преждевременных родов, — наконец, вынес он вердикт, обращаясь ко мне. — Ничего катастрофического, но рисковать мы не имеем права. Нужна немедленная госпитализация. Полный покой. Сейчас отправим ее на сохранение.

Пока он вызывал по своему телефону неотложку из кремлевской больницы, я сидел рядом с Лидой, держал ее холодную, слабую руку и чувствовал себя абсолютно беспомощным. Вся моя власть, все мои возможности были ничем перед этой простой, извечной женской болью.

«Скорая» приехала быстро. Двое санитаров с носилками, врач. Суета в прихожей. Лиду увозили, а она смотрела на меня большими, полными слез и страха глазами.

— Я скоро приеду, — обещал я ей. — Как только смогу.

Когда за ней закрылась дверь, и в квартире наступила оглушительная тишина, я еще долго стоял посреди пустой комнаты, не зная, что делать. Хотелось бросить все, помчаться за ней, сидеть в приемном покое, просто быть рядом. Но на столе в кабинете лежали папки, ждал телефон, требовали немедленного решения десятки вопросов, от которых зависели жизни не одного, а миллионов людей. Стиснув зубы, я медленно, как во сне, пошел одеваться. Надо было ехать на службу.

Весь день прошел в каком-то мутном, свинцовом тумане. Тревога за Лиду глухим, назойливым фоном мешала сосредоточиться, мысли постоянно сбивались, возвращаясь к виду врачей «скорой», к испуганным глазам моей любимой. Единственным спасением была работа, в которую можно было окунуться с головой, как в ледяную воду, чтобы хоть на время заглушить эту ноющую боль. И постепенно я «втянулся» в дела, коих в наличии был миллион, вагон, и маленькая тележка.

На столе, среди прочих бумаг, лежал небольшой, плотно запечатанный пакет. Внутри, в стеклянной пробирке, лежали матово-серые, похожие на макаронины, цилиндрики. Это были первые, лабораторные образцы нового, советского дигликолевого пороха. Мой долгожданный и несомненный успех, знак, что год прожит не зря.

Операция «Ниполит», которую Спецотдел Коминтерна развернул в Германии, увенчалась успехом. Судоплатову и его людям удалось невозможное: они не просто вывезли двух ключевых химиков, докторов Розенберга и Адлера, из самого сердца IG Farben. Они сумели эвакуировать их вместе с семьями и, что самое ценное, с частью лабораторных записей. Теперь эти двое, размещенные в изолированном НИИ под Ленинградом, в обстановке строжайшей секретности, но с неограниченными ресурсами, колдовали над воспроизведением технологии. Первые результаты уже были налицо. Порох получился стабильным, с нужной температурой горения и отличной баллистикой. Теперь предстоял следующий, самый сложный этап — разработка технологии массового, промышленного производства. А для этого нужны были новые заводы.

Отодвинув в сторону текущие сводки, я взял чистый лист бумаги. Рука сама начала выводить строки докладной записки на имя Сталина, и сразу же мысли, до этого вялые и спутанные, обрели четкость. Угроза войны, о которой я знал, требовала не просто одного-двух заводов. Нужна была целая, многократно дублированная, неуязвимая система. Карандаш летал по бумаге, набрасывая контуры будущей пороховой империи. Увы, много «старых» пороховых заводов — таких, как Шосткинский — находилось в западных районах страны. Надо было строить новые заводы на востоке. Первую группу — в Поволжье, в районе Казани и Перми. Вторую, дублирующую, на Предуралье. И третью, стратегического резерва, глубоко в Сибири, за Уралом, в районе Кемерово и Красноярска, в полной недосягаемости для вражеских бомбардировщиков, и в то же время — рядом с запасами сырья.

Но это еще не все! Дигликолевый порох открывал перед нами еще два интереснейших направления.

Мысли немедленно обратились к одной из самых перспективных и одновременно самой хаотичной структуре в моей новой «епархии» — Реактивному научно-исследовательскому институту. Этот РНИИ, созданный буквально только что, осенью этого же тридцать третьего года, был странным, почти противоестественным гибридом, рожденным из слияния двух совершенно разных по духу и подходам организаций.

С одной стороны — московская Группа изучения реактивного движения, ГИРД. Детище фанатиков-энтузиастов, молодых, дерзких, ведомых гением и невероятной пробивной силой своего лидера — Сергея Королёва. Они были мечтателями, строившими свои первые жидкостные ракеты чуть ли не на голом энтузиазме, в подвалах на Садово-Спасской, и верившими в межпланетные полеты.

С другой стороны — ленинградская Газодинамическая лаборатория, ГДЛ. Серьезная, основательная организация с почти военной дисциплиной, выросшая из лаборатории при РККА. Ее руководитель, Иван Клеймёнов, и его люди были прагматиками до мозга костей. Их стихия — не космос, а оружие. Именно они первыми в мире создали и испытали реактивные снаряды на бездымном порохе, заложив основы будущих «катюш».

По иронии судьбы, приказ о слиянии этих двух команд — мечтателей и оружейников — подписал не кто иной, как Тухачевский, видевший в ракетах лишь очередную экзотическую «вундерваффе». В итоге получилось странное образование: директором назначили прагматика Клеймёнова, а его заместителем — неукротимого мечтателя Королёва. Институт раздирали внутренние противоречия: одни хотели строить ракеты на жидком топливе для полета в стратосферу, другие — клепать пороховые снаряды для армии.

До сих пор я сознательно не вмешивался в их работу, давая им возможность «притереться». Но теперь, с появлением дигликолевого пороха, время нейтралитета кончилось. Стабильное, мощное горение «Ниполита» было именно тем, чего так не хватало пороховым ракетам ГДЛ для резкого увеличения дальности и точности.