Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Коцонис Янни - Страница 4

Отсталость не есть западное изобретение и тем более не продукт воображения историков. Многие из наших предпосылок мы вывели из русских первоисточников, и это помогает понять устойчивость и постоянную самовоспроизводимость данной конструкции. Анализируя тексты, оставшиеся после представителей имперской бюрократии, их критиков и ярых противников-революционеров, мы видим, как понятие отсталости пронизывает, предваряет и завершает большие и малые опусы, разработки политических стратегий и конкретные действия. Какие угодно темы раскрываются при помощи сравнительных таблиц и графиков, содержащих количественные показатели достижений России в сравнении с другими крупными европейскими странами. Наши источники подтверждают то представление о ступенчатом нисхождении от Запада к Востоку (East-West gradient), которое было столь захватывающе описано Гердером и Гегелем и еще больше развито марксистами, характеризовавшими Россию не иначе как «восточной деспотией» с господством «примитивного» или «азиатского» способа производства.

Очевидно, что отсталость имеет собственную историю, и стоит выяснить, что именно понимали под отсталостью те люди, которые пользовались этим понятием в повседневных размышлениях и деятельности. В этой связи весьма существенно, что антагонистические во всем остальном группы могли вести дебаты устно или в печати, обходясь друг с другом как «культурные люди» и становясь своего рода сообщниками, когда заходил откровенный разговор о тех, кто «культурным» не был. И тот факт, что очень немногие идут настолько далеко, чтобы назвать самих себя отсталыми, должен предупредить нас о некоторых риторических и легитимизирующих функциях данного термина. Человек, в чьем словаре этот термин занимает видное место, утверждает, что он сам «передовой» и способен высказывать свое мнение о тех, кто представляется ему неправоспособным (illegitimate)[20] из-за своей отсталости. Этих спорщиков занимал вопрос не о том, было ли крестьянство отсталым, а о том, кто из них более подготовлен к борьбе с крестьянской отсталостью. Следовательно, история отсталости предполагает и объяснение того, как этот термин развивался и, в конце концов, стал использоваться (с прямыми практическими последствиями) в стратегиях легитимизации, не говоря уже о непрекращающейся риторической борьбе.

В рамках той же структуры — культурной легитимности — можно подвергнуть критическому анализу множество терминов и бинарных оппозиций, которые использовались историческими деятелями как нечто само собой разумеющееся, как элементы понятного и прозрачного для всех языка. Случайная ссылка на чью-то «темноту» намекала на «просвещенность» писавшего об этом автора. Термин «общество» в значении, распространенном к 1914 г., редко обозначал население России в целом (как позже), но предполагал принадлежность к образованной и состоятельной элите, являвшейся «культурной» и «цивилизованной». Данный термин противопоставлялся «народу» или лишенным индивидуальности «массам»[21]. По крайней мере в знак отличия от масс «общество» было сопоставимо с интеллигенцией, которая — в минималистской версии термина — подразумевала формальную образованность, умение обобщать и абстрагировать и обладание критическими способностями, которыми обделены другие[22]. Ссылки на «сознательного» фабричного рабочего или, гораздо реже, на сознательного крестьянина недвусмысленно намекали на многих других, которые были «несознательными» или «стихийными»[23]. На практическом уровне такие понятия, как «рациональность» и «организация», незамедлительно ставили вопрос: можно ли рационализировать иррациональное и организовать неорганизованное, а если можно, то каким образом.

Относящиеся к образованным группам термины — такие как «интеллигент», «общество», «дворянство», «чиновник», «партийность» — должны фигурировать в любом нарративе о той эпохе (включая настоящий), ибо они помогают объяснить очевидную фрагментацию политического влияния в Российской империи[24]. В то же время эти признаки различия перекрывались общими для всего русского образованного общества исходными посылками: различные группы связывал уже тот факт, что они могли обсуждать одни и те же вопросы внутри общей для них структуры воззрений, несмотря на разницу в выводах, к которым они могли прийти[25].

Аграрный вопрос, в рамках которого обсуждалось множество экономических, политических, общественных и культурных тем, соединял, разделяя. Кооперативное движение, в частности, дает редкую возможность не только очертить эту общую сферу, но и проследить практические последствия дискуссий на местном уровне. Важно показать (там, где это возможно), как идеи могут отражать и реально отражают значимые социальные отношения и непосредственно влияют на миллионы людских судеб. Эти идеи переносились из области абстракции — статей или научных трудов, собраний, докладных записок, распоряжений и указов, бюджетных ассигнований, учебных планов и программ профессиональных съездов — в повседневные дела и мысли многих людей и в конечном итоге приводили к грандиозным переменам.

3. Модерность (modernity) и господство

Намеренное отступление от системы юридически приписанных идентичностей (ascribed legal identities)[26] в Европе XIX и XX столетий было распространенной моделью. Не составляла исключения и Россия. Историкам эта модель более всего знакома по воображаемой (и все же полезной) схеме перехода от сословия к классу, которая, помимо анализа разложения сословной системы, предположительно обозначает курс развития государства и социума[27]. В некоторых своих прочтениях данная схема привносит телеологию и задает стандарт для измерения «прогресса», достигнутого в России при старом режиме. Именно этот телеологический аспект, просматривающийся в эволюции и практике кооперативного движения, может вызвать затруднения у исследователя.

«Крестьянство» всегда было гибкой категорией даже для тех, кто воспринимал его не иначе как материализовавшийся бастион традиции. В любую эпоху принадлежность к «крестьянству» могла наполняться различным смыслом для одних и тех же людей. Юридическое единообразие было придано крестьянскому сословию только крестьянской реформой 1861 г., которая постановила, что крепостные более не зависят от дворян-землевладельцев и сливаются с другими полусвободными категориями населения, особенно государственными крестьянами. Законодательство 19 февраля, однако, не указало, могут ли освобожденные крестьяне развиться в иную, чем сословие, категорию, в чем многие увидели не освобождение, а новую форму зависимости. По этой причине даже распространенное представление о том, что сословность есть ключ к всестороннему пониманию крестьянства, долго не продержалось. С 1860-х по 1890-е гг. кооперативная политика была ориентирована на всех членов крестьянского сословия и стала причиной неожиданной динамики, которая обеспокоила инициаторов движения, открывших в крестьянстве социально-экономические различия. С конца XIX в. чиновники снова стали внедрять кооперативы среди крестьянства, которое они теперь видели дифференцированным и подлежащим описанию скорее в экономических и социальных, чем в одних лишь юридических терминах[28].

Перемены в кооперативное движение были привнесены в 1890-х гг. политикой С.Ю. Витте, уделявшего главное внимание «трудовому крестьянству», которое определялось по экономическим критериям. Столыпин и Кривошеин ввели в кооперативы и аграрную политику принцип различия форм собственности как механизм селекции в крестьянской среде. Эти разграничения (в основу одних было положено трудовое начало, в основу других — критерий собственности) были после 1905 г. детально разработаны и снабжены научным, экономическим и социологическим базисом экономистами и теоретиками организационно-производственной школы, которым содействовали агрономы-практики. Не все современники согласились с тем, что сословность нужно отбросить, — дворяне-землевладельцы в земствах и такие бюрократы, как В.Н. Коковцов, сомневались в этом. Однако сословность все же была предметом дискуссии, а не исходной посылкой суждений, и даже самые упорные сторонники пытались сочетать этот принцип с альтернативными способами социальной категоризации.