Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел - Страница 48

Во вред они частенько в мои времена шли. Все вроде бы нормальные люди, все понимают, кто и чего пытается «сманипулировать» при помощи всем известных методик, и тут бы к чертям собачьим это все послать, да нельзя — другие-то не пошлют, продолжая раскладывать всех встречных по картотечным шкафчикам, снабжая ярлыками да вырабатывая наиболее пригодную модель поведения. Общаешься такой с новым для себя человеком, а он, падла, тебя «зеркалит» да в голову поглубже залезть пытается. Обидно даже — я тебе что, объект для отработки полученных на очередном потешном тренинге навыков? Тоска зеленая, никакой искренности, одна сплошная атомизация общества. Печально, но честно — здесь малообразованным человеком как хошь вертеть без особых усилий можно при помощи самых простеньких манипуляций, а там… А там тоже можно, потому что когда все вокруг считают себя очень умными, на реальности они точно так же сказывается: от чистой гордыни и с железной уверенностью в том, что его-то такого умного никто не «кинет», бабло в клювике махинаторам аж в припрыжку несли — хотя бы за то, чтобы человек в пиджаке поделился вот этими «тайными» знаниями уровня «повторяй за человеком, от которого тебе чего-то нужно, его слова — всем это нравится!». Тьфу, вспоминать противно.

Форма одежды сегодня максимально парадная, но совсем-совсем не той «парадности», которая нужна. Белая, льняная, новенькая и чистая рубаха классического «рабочего» фасона — такие, с поправкой на материалы и состояние, носят местные трудники. Штаны — под стать, но тоже новые и льняные. Лапти — аж сияют новою дратвою в свете лучины и лучиков из крохотных окошек с дымоволоками. На голову — простенькая, лишенная сакрального значения, шапчонка. Поясок так и вовсе из серой сермяги. Картина «юродствующий Палеолог» завершена!

— Снесите-ка, братцы, яблочки вон те с ножиком в приемную, на стол батюшки Настоятеля поставьте, — велел я маленьким помощникам. — Постоишь аккуратненько в теньке за спиною моей? — спросил у Тимофея.

— Постою, Гелий Далматович, как Владыко и велел, — с поклоном ответил тот.

Вот и хорошо.

Глава 24

Художественная нарезка фруктов — искусство нехитрое, научиться ему можно буквально за день, еще за недельку отточить навыки, и вуаля — можно нарезать всякое на достойном уровне. Этим я сейчас и занимаюсь — разделив яблоко на дольки, легкими движениями ножа надрезаю и поднимаю кожицу, формируя яблочных зайчиков.

— Здравствуй, Данила Романович, — спустя пару потребных для завершения текущего зайчика секунд после появления важного гостя в приемной, поприветствовал я его, подняв взгляд от тарелки.

«Мне мои, даже настолько никчемные дела важнее тебя, дядя» — такой сигнал.

Чувствуется. И должность в дядюшке чувствуется, и происхождение — стоит он на пороге, на меня с каменной рожей смотрит, а аура вокруг него такая, что подсознательно хочется в ноги ему упасть. И падали — видел я, как по устланным коврами дощечкам Данила по монастырю шел, совсем не обращая внимания на валяющихся в грязи по обе стороны своего пути людей: привык, и воспринимает это как неотъемлемую часть своей жизни.

Хреновый из меня аристократ — ногами по грязюке топтаться не гнушаюсь, сам на кухне вкалываю часами напролет, в поту да копоти (и мне это нравится, что самое-то для окружающих странное), поклонов к себе не требую — сами кланяются — и даже регулярно отвешиваю в ответ приветливые кивки. Даниле Романовичу такое и в голову-то не придет, и не потому что он хуже или лучше меня, а просто потому, что родился и вырос он в хардкорном феодализме русского образца.

Прежде всего — глаза. Карие, обрамленные морщинами, холодные, равнодушные, повидавшие — на такой-то должности «повидать» сам Господь велел! — все темные стороны ранней русской государственности, усталые от этого донельзя, но блестящие от могучего, стоящего за ними, ума. Высокий лоб венчался аккуратным пробором, торчащим из-под каноничной, комично-огромной, «боярской» меховой шапки.

Тело Даниилы Романовича было укутано в парчовый кафтан ярко-лазоревого цвета. На груди — золотой нитью вышитые «кружева». Такого же материала и цвета портки, а пояс — кожаный, инкрустированный драгоценными каменьями и золотом. Ступни — в мягких сафьяновых сапожках с загнутыми носами. Это — так сказать «верхнее исподнее», а поверх кафтана Данила Романович изволили носить шубу из меха куницы. Середина сентября — совсем не то время, когда шуба реально нужна, поэтому дядя ее не надел как полагается, а набросил на плечи.

Высокий — под метр восемьдесят. Седины — ни капли, ни в опрятно постриженной и уложенной бороде, ни в видимых из-под шапки волосах. Тем более никакого «солидного» животика — как и положено представителю воинской (а иной в эти времена на Руси считай что и нет) аристократии, Данила Романович сызмальства учился ездить на лошади, махать сабелькой да постреливать из лука, а потом, когда подрос, стал всю эту «физкультуру» регулярно применять на практике, пусть и не во время сечи с татарвой, а на тренировочных поединках и в регулярных, потребных по службе, разъездах по Руси. Здоровенный, жилистый, очень опасный даже как автономная боевая единица, мужик.

— Здравствуй, Гелий Давлатович, — поздоровался гость в ответ, отвесив мне короткий, но все же поклон.

— Присядь с дороги, Данила Романович, — пригласил я его. — А ты чего, батюшка Алексий на дверь глядишь, неужто гостей монастыря твоего без радости Настоятеля лицезреть оставишь? — согласованно «одернул» сделавшего вид, что хочет уйти, игумена.

Сигнала два. Первый — «я здесь самый главный». Второй — «от Церкви в целом и от настоятеля в частности секретов у меня нет».

— Косяк растрескался, — отмазался Алексей и сиротливо пристроился на скамеечке у правой стены.

Устало вздохнув, он прислонил к стене свой парадный посох, с коим и встречал дорогого гостя, перекрестился на Красный угол и изобразил на лице высочайшие смирение. Сигнал — «сами решайте, а я тут типа мебель».

Дядюшка тем временем при помощи придержавшего шубку и шапку, а перед этим смахнувшего тряпицей со стула отсутствующую пыль слуги уселся, а кроме слуги за его спиной встала пара воинов. Немного силового давления под благовидным предлогом соблюдения техники безопасности. Общался однажды с таким, любил парочку «быков» за собой таскать, да как, падла, горесть изображал — ох и рад бы, мол, от гнета охраны избавиться, да враги не дремлют…

— Гостей, я слыхал, на Руси хлебом-солью встречать принято, — улыбнулся ему я и пододвинул тарелку. — Отведай зайчиков моих, Данила Романович, окажи милость.

Сигнал «ты мне вообще доверяешь?». Важнейший, требующий от Данилы великого риска — все они тут под угрозой «потравы» ходят, она в эти времена забава сильно популярная. Не зря яблочки — светленькие они, чистенькие, любой чужеродный элемент на них сразу в глаза бросается, и этим я облегчил Даниле необходимость отвечать.

— Дивно, — оценил он мою работу. — Этакую красоту и кушать-то жаль, — каменное доселе лицо явило улыбку, с которой Данила «зайчика»-то в рот рукою слуги (и ведь даже капелькой жеста не говорил, чего хозяину требуется — не выучка у слуги, а талант!) и закинул, демонстративно-смачно вгрызшись почти лишенными прорех зубами.

Доверяет, получается.

— Спасибо на добром слове, Данила Романович, — поблагодарил я. — Люди вокруг меня нынче добрые, набожные да трудолюбивые, и благодарен я им от всей души за приют и помощь сироте чужеземному. Да только оценить высокой кухни им нельзя — перед Господом за то строже других отвечать будут. Останешься с нами до завтра, Данила Романович? На трапезу, кою своими руками приготовлю, расстараюсь ради человека, что по достоинству ее оценить сможет.

На виске жующего и слушающего меня Данилы задергалась жилка. Приехал ко мне тут, понимаешь, аж из Москвы в глушь нафиг не упершуюся, отложив свои без дураков государственной важности дела, а я в костюме чуть ли не прислуге тут юродствую, под фанатика кулинарного кошу. Бесит так, что хоть сейчас мне хлипкую шею многоопытными руками свернуть готов!