Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел - Страница 44

— Здравствуй, Иннокентий, — от души поклонился я юродивому.

Он помог мне с епископом, а теперь проделал ОЧЕНЬ серьезную работу над собой, смыв многолетний слой грязюки. Я полагал, что он на такое неспособен, но, похоже, я нечаянно послужил неким «триггером», от которого Иннокентия проняло до глубины души.

— Здравствуй, Гелий, — поклонился он в ответ. — Спасибо тебе мое сердечное! Думал, грехи мои ношу, а выходит душу свою плесенью гноил.

— Господа благодари, Иннокентий, — перенаправил я благодарность. — Грехи твои Господь давно простил, ибо каялся ты крепко. Прости и ты себя.

— Тяжел грех мой, — посмурнел лицом юродивый. — Сказать тебе?

— Федька, веди Кольку домой, — велел я помощнику и выдал пару денег. — Попроси у батюшки Федора тюфяк, одеяло…

— И подушку! — перебил он, сцапал монетки с руки, схватил «последыша» за руку и быстро зашагал дальше. — Все сделаю, дядька Гелий! Мы сейчас к батюшке Федору пойдем, ты — слышь — поклонись ему уважительно, а он те за это тюфяк помягче отыщет! — продолжил наставлять маленького подчиненного.

Скучно Федьке было: от бывших друзей да ровесников из принятых монастырем сирот он оторвался из-за статуса. Нет, играет с ними в свободное время, подкармливает чем Бог послал, но не более — чужой он им теперь. Еще есть соученики из «элитного» класса местной школы, но даже они для Федьки «мелковаты». А здесь — готовый младший брат. Еще один мой ходячий «гештальт». А дальше что будет? Сеть школ-интернатов, ПТУ и учебно-производственных комбинатов? А что, нормально звучит.

— Дети — что солнышко в небесах, — улыбнулся юродивый. — Но и солнце, бывает, по голове что камнем бьет, — посмурнел снова. — Камнями воробьев с поля нашего гонял я малым. Соскользнула рука, проломил я Юре камнем голову, — судорожно вздохнув, замолчал.

— Царствие небесное рабу Божьему Юрию, — перекрестился стоявший неподалеку монах.

— Царствие небесное! — откликнулся другой.

— Царствие небесное! — поддержали остальные пятеро.

— Велик грех, — не стал я обесценивать копившиеся десятилетиями чувства Иннокентия. — Но не стоит он жизни такой, Иннокентий. Простил тебя Господь давно уж, — повторил, положив руку на худое плечо юродивого. — Поживи по-людски срок жизни земной оставшийся… — о, идея! — Многое ты повидал, со многими людьми беседовал, в голове твоей — вся Русь Святая тобою виденная. Я батюшку писаря помочь попрошу — ты ему расскажи чего видел и слыхал.

— Житие мое? — с ужасом отшатнулся Иннокентий. — Куда мне, убивце грешному да сирому! — перекрестился. — Червем жил, прости, Господи, грязью да нечистотами душу свою травил.

— Да не житие! — поспешил успокоить я его. — Просто рассказы твои, память — не о тебе, а о людях, коих ты повидал и о случаях интересных, что видел и слышал. Не житием сие зваться будет, а «Рассказы странника Иннокентия».

А еще мне нужно записать и заказать перепись сказок для передачи Силуану и местным монахам-учителям, потому что сказки и вообще литература много способствуют формированию личности.

— Рассказы, стало быть, — успокоился юродивый.

— Рассказы, — подтвердил я. — Господь простил, а они станут твоим искуплением в мире земном.

— Спасибо, Гелий Давлатович, — отвесил мне Иннокентий низкий, земной поклон.

Будет потомкам литературный памятник.

Глава 22

Дни становились короче и холоднее, небеса все чаще роняли на грешную землю противные, долгие, надолго остающиеся влагою в воздухе, дожди, задули зябкие, пахнущие опустевшими огородами ветра. Доселе неплохо державшиеся перед наступлением осени деревья как-то стремительно, словно решив отдать миру все оставшиеся в запасе краски, оделись в желто-красные цвета, пожухли сорные травы, и трудникам с послушниками каждый день приходилось сгребать и сметать красивые, но безнадежно мертвые листья.

Жизнь в монастыре шла своим чередом: монахи молились, постились и вкалывали, не отставали от них и недостойные пострига мы. Первый прототип печки ожидаемо нас подвел, и пришлось строить второй, с учетом наделанных ошибок, часть которых установить чисто физически невозможно — дело-то новое. Проблема — там, где и ожидалось, в системе дымоотведения и «растягивании» того же дыма по разным уголкам печки ради равномерного ее нагрева и остывания. Будем дальше шишки набивать, тут уж ничего не поделаешь.

Первые дни мой новый «гештальт» втягивался в наш общий быт, лазил по монастырю в компании «начальника-экскурсовода», пару раз сбегал до дому, откуда возвращался в смешанных чувствах, а потом, поняв, что возможность «сбегать» у него никто не отбирал, не отбирает и не собирается, счел это не такой уж важной опцией.

Интересно в нем, в монастыре. Огромная, огороженная каменной стеной территория, бесчисленные укромные и не очень закоулочки, кипящая, пусть и в размеренном ритме, жизнь… Маленькому мальчику это намного интереснее тесной, закопченной горенки и тяжелого даже в таком возрасте, однообразного труда, конца и края которому нет.

Да, к маме и папе очень хочется, но хочется как бы в «фоновом режиме». Проснулся, сходил с нами на «моцион», покушал, побегал по монастырю с моими немногочисленными поручениями, просидел почти весь световой день в «школе», снова покушал, и вот уже и спать пора. Некогда скучать — вокруг новый, интересный мир, а там… А там никогда и ничего не меняется — это маленький Колька уже сейчас понимает.

Новую — совсем новую — жизнь всегда начинать страшно и больно, но стоит хоть немного втянуться, как прошлое неизбежно начинает меркнуть и терять свою притягательность, в лучшем случае подергиваясь розовой дыркой ностальгии, но какая нафиг ностальгия у первоклашки? Вот потом, когда немного подрастет, детские воспоминания возьмут свое, а пока у Николая нет времени на такие пустяки — вокруг целый новый и интересный мир, отличающийся от его прошлого как небо от земли.

Покуда строилась печка, я не бездельничал, большую часть времени экспериментируя с ферментацией всего подряд во всем мне доступном, не стесняясь проверять местных, которые уже что-то из этого пробовали, и у них не получилось. Основным достижением и я, и окружающие считаем «монастырский квасной хлеб». Добавив в качестве разрыхлителя во ржаную закваску хмельной квасной «рассад», я добился недостижимых ранее пышности и ароматности, сдобренных легкой кислинкой. А этот хлебушек еще и хранится дольше! Обоснование процесса для окружающих — «Грибки это маленькие, но деятельные, что пчелки. Во славу Божию трудятся, тесто подымают».

Второе важное ноу-хау — это открытие местным глаз на самый настоящий кулинарный закон: ферментация при должной сноровке и соблюдении технологий применима вообще к любым овощам. Солить грибы с огурцами да квасить капусту русичи научились еще столетия назад, а вот фантазию в этом направлении как минимум в нашем монастыре применять стеснялись. Благодаря моим знаниям и серии опытов, мы с помощниками выявили и записали несколько особо удачных рецептов.

Первый — «Салат монастырский суровый». Белокочанная капустка с репой, морковью, луком, хреном, кореньями пастернака, семенами горчицы и укропа, подвергнувшись «квашенью», получилась как надо: остренькая, пикантная, немножко кислая, а главное — офигенно полезная в силу компонентов. С кашей идет так, что у жителей монастыря за ушами трещит! Много бочонков на зиму с этой прелестью заготовили, а часть по воле батюшки игумена отправили в Москву, чтобы начальство тоже полакомилось. Обоснование — «Сила соления умножается, когда овощи в единстве томятся. Горечь корений способствует крепости духа».

Не обошлись без моего внимания и огурчики — поэкспериментировав с пропорциями, я смог получить разбавленный мед («сыто») пригодной для медовой лактоферментации консистенции и качеств. Вкус огурчиков, когда мы достали их из бочонка, произвел в монастыре фурор — сложный, глубокий вкус наложился на пропитавшие огурчики пузырьки углекислого газа, отчего они получились почти «газированными» со всеми вытекающими. Тоже передали немножко в «Центр» вместе с рецептом и указаниями, что блюдо сие привез на Русь грек Гелий. Обоснование техпроцесса — «Благодать пчелиная не только сладость дает, но и насыщает овощи живою силою».