Кондитер Ивана Грозного (СИ) - Смолин Павел - Страница 18

«Немец» в устах предков — это не прямо вот пруссак, баварец или другой уроженец Священной Римской империи германской нации, а синоним любого чужеземца, говорящего на «немых», сиречь неведомых древним русичам, языках. Меня «богатыри» тоже по первости «немцем» погоняли, но, когда поняли, что я худо-бедно умею изъясняться на их языке, записали в «греки». Отношение к грекам чуть лучше, чем к «немцам» — сказывается общее вероисповедание.

Интересно здесь, как ни крути. Не столько изучать быт средневековой Руси, на каждом шагу делая удивительные лично для меня открытия (с лейтмотивом «предки-то не тупее потомков!»), а размышлять чуть более абстрактно. Вот в Европе, например, к этому моменту уже даже Империя Карла Великого развалиться к черту успела, на ее осколках гремит Реформация, уже открыта Америка, стали сырьем для славных и не очень страниц в летописях Крестовые походы, а мы тут сидим на окраинах Европы, у нас — совершенный феодализм, во врагах — степняки, поляки да прибалты (шведов сюда же отнесу, все равно способных это поправить историков в ближайшие века не найдется), а Православным Расколом еще даже не пахнет.

Вот пытается Иван Грозный государственные интересы отстаивать, но если спросить какого-нибудь важного боярина о его мыслях на этот счет, тот пожмет плечами и ответит, что это вообще не его дело, а царское. Хочет — пущай из своей казны армию оплачивает, что-то там реформирует да воюет, а «нам», в сущности, все одно — что под Иваном в вассалах ходить, что под польским королем Сигизмундом II Августом. На Западе в этом плане немножко «прогрессивнее» в силу набравших силу классов буржуазии и интеллигенции, но и там само понятие «нация» еще не сложилось как таковое.

Натурально на центральную власть уважаемые люди болт могут класть, и делают это с завидной регулярностью. Но с уважением, конечно — король все же, не ярыжка околоточный. Мне, пришельцу из совсем других времен, это странно, но это мои проблемы: если Иван Грозный на борьбу с этим нехорошим явлением всю жизнь положил, мне-то куда лезть? Я вообще-то пекарь, и цели у меня простые: стать очень богатым и важным, а параллельно готовиться к тяжелым временам, которые навлекут на страну длинные войны со всеми соседями сразу (кроме Сибири, там своя атмосфера) и династический кризис. На старости лет, когда до них доживу — а я доживу! — нужно будет не забыть проинвестировать Минина и Пожарского, до Смуты-то еще долгие половина века.

— Куда прешь, юродивый? Не пущать велено! — разрушил наполненную стуком кирпича, шелестом мастерков по раствору и негромкими разговорами рабочих идиллию голос стоящего за калиткой «боевого послушника».

От обыкновенного отличается физическими размерами и дубинкою за поясом. В ночное время к инвентарю добавляется факел.

— Ох, беда-беда! — нараспев ответил ему оставшийся тонким несмотря на сорванные связки, хриплый голос. — Стоит медведь у ворот деревянных, сторожит палаты златые, сторожит келии строганые!

Голос этот знаком всем обитателям многих монастырей по всему Подмосковью — старенький, лысый обладатель седой бороды завидной, до самого живота длины, юродивый (он же «блажной», но не «блаженный») с плохо с ним сочетающимся интеллигентным именем Иннокентий является широко известной в местно-монастырских кругах личностью. Загорелое, закаленное ветрами и дождями до никогда не слезающей коричневой корочки лицо было густо испещрено морщинами, во рту давно уж не осталось зубов, а с крючковатого носа все время бежали на его словно вросшую от бесконечной носки в тело власяницу. Как и положено уважающему себя юродивому, Иннокентий словно носил с собою ауру выдающейся даже по современным (средневековым) меркам вони.

Находиться рядом с Иннокентием никому не приятно, но более крепкие в Вере люди охотно пренебрегают бренным комфортом ради возможности поговорить со старцем неизвестного никому доподлинно возраста и происхождения. Не по своей инициативе — большую часть времени юродивому люди не интересны, и он где-то пропадает днями напролет, чтобы порою выбраться на свет Божий и сказать кому-нибудь чего-нибудь невразумительное, но почитаемое в качестве Знака.

— Господи, пусть этого доброго человека пронесет мимо, — перекрестился на храм Ярослав.

— Не к добру это, — поежился Василий. — Ты его не пущай, слыш! — тихонько шепнул в сторону калитки.

Страх перед юродивым сильнее, чем желание быть услышанным — я-то едва этот шепот разобрал, чего уж про мир за пределами ограды говорить?

— Стою, сторожу, — подтвердил «боевой послушник». — Ступай своею дорогой, Божий человек, говорю же — не велено пущать.

— То человеком, не Господом велено, — справедливо заметил Иннокентий.

— Спроси сперва у батюшки келаря, ежели он разрешит — я впущу, — переложил ответственность на начальство стражник.

— А ведь батюшка игумен велел Иннокентию дозволять бродить где тому вздумается, — буркнул орудующий мастерком подручный Ярослава.

— Цыц, бестолочь! — шикнул на него начальник, но было поздно.

— Слыхал? Ступи-ка влево.

В следующее мгновение калитка открылась, и теплый, пахнущий раствором, землей, легкой ноткой копоти от кузнечных и кухонных очагов и почти совсем не вонючий воздух развеяла волна удушающей вони юродивого. А ведь это он еще не подошел.

— Чего тебе, старче? — изобразил радушие Ярослав.

Спасибо, что принял удар на себя.

— Печи для хлебов, — поведал Иннокентий известный всему монастырю с посадами «секрет».

— Не мешай, зачем они тебе? — встал навстречу приближающемуся юродивому каменщик.

Коротким взглядом из-под седых бровей усадив здоровяка обратно жопой на доски, юродивый молча направился дальше, остановившись у первого «прототипа». Рабочие замерли с мастерками и кирпичами в руках. Жаль — хорошо шли, пятый ряд уже клали, а теперь пока ритм опять нащупают продуктивность просядет.

Постучав костяшками пальцев по верхнему кирпичу, Иннокентий приложил к нему ухо. «Послушав» десяток секунд, скривился от отвращения и смачно плюнул в самый центр будущего тандыра, отправившись ко второму.

— Тьфу, нечистая! — ругнулся себе под нос Ярослав.

— Принесла же нелегкая, — вздохнув, уныло опер подбородок на ладони Василий.

Второй и третий прототипы на данный момент представляют собой фундамент с опалубками, и старцу пришлось опуститься на корточки да потыкать застывший раствор второго пальцем, а третий и вовсе лизнуть. Энергично вскочив на ноги, Иннокентий, даже не глянув на нас, спокойно направился к калитке, бурча на ходу:

— Три чаши сложили, да одна для воды мертвой, что не поит. Другая — для вина тихого, доброго. Третья — для мёда пьяного, что опрокинет пьющего в самые небеса, и да покарают они его за дерзость.

Возвестив пророчество, юродивый замолчал и бодрым шагом, дергаясь головой аки голубь, покинул наш закуток.

— Не закрывай, Гриша, — попросил стражника Василий.

С открытой калиткой небось быстрее проветрится.

— Ну че, Ярослав, бросать? — спросил у начальника послушник с мастерком.

— Мож второй выстроим да и все? Чего время терять, ежели Божий человек все уже рассказал? — с надеждой на безделье и обмывание тандыра заглянул мне в лицо Ярослав.

— Я словам Божьего человека не менее твоего верю, — соврал я. — Да только батюшке келарю было обещано три тандыра. Так-то можно было бы поведать ему всю эту удивительную историю, — решил для оптимизации дальнейшего общения «спалить» собственные навыки стратегического планирования. — Да только мы уже разок его сильно расстроили. «Единожды соврав, кто тебе поверит?».

— Это которое Евангелие? — заинтересовался Василий. — «Кто поверит», — уточнил запрос.

От Козьмы Пруткова.

— Не Евангелие это, — покачал я головой. — От богатырей Государевых слышал, — перевел стрелки на невозможный к проверке источник. — В общем, — хлопнул ладонью по доске, отсекая дальнейшие прения. — По плану работаем, заодно цену слова Иннокентия проверим.

Поежившись, Ярослав предался самобичеванию: