Непостоянные величины - Ханов Булат - Страница 39

– На почту. За конвертом, – подсказал Роман.

– Или звонить директору и дрожащим тоном сообщать, будто конверт порвался нечаянно. А вот и наше пиво.

Тост за встречу смазался из-за горластой шпаны за соседним столом. Один из братанов, яростно жестикулируя, пересказывал эпизод из своей увлекательной жизни, заменяя недостающие философские выводы восклицаниями в духе «Прикиньте!» и «Бывает же». Друзья повествователя время от времени разражались диким смехом, чтобы каждый вокруг видел, как им весело. Никто из посетителей не рисковал выказать недовольство.

– М-да, – протянул Максим Максимыч. – Всю систему менять надо.

– Всю – это как? Образование, правящую партию, государственный строй, капиталистический режим? – уточнил Михаил Михайлович.

Англичанин неопределенно махнул рукой.

– Хотя бы школу надо… – Максим Максимыч сделал паузу, подбирая нужное слово. – Реформировать. Зарплату повысить, отчетность сократить, должности лишние убрать.

– Например, какие?

– Завуч по национальному вопросу, например, – сказал Максим Максимыч. – Задачи заместителей директора по учебной части и по воспитательной мне ясны. А чем занимается завуч по национальному вопросу, мне непонятно.

Роман сразу вспомнил Рузану Гаязовну.

– У нас она расписание составляет, – сказал Самарцев.

– И у нас, – сказал Максим Максимыч. – Что в этом национального?

– Еще наш завуч по национальному вопросу возлагает на себя функции свахи, – сказал историк. – Работал у нас молодой физик. Законченный трудоголик. Никаких девушек и дискотек. Однажды даже ночевал в кабинете. Когда к нам устроилась учителем татарского юная девчушка-выпускница, завуч по национальному вопросу дала ей кабинет по соседству с физиком. Свадьбу справили через полтора года.

В манере Михаила Михайловича говорить Роман подметил необычную особенность. Историк хоть и обладал четкой артикуляцией, рта широко не раскрывал, отчего складывалось ложное впечатление, будто Самарцев жует собственные усы.

– В канун Рождества со мной такое приключилось, – сказал Михаил Михайлович после очередного глотка пива. – Мистика, гоголевские чары. Забрел я, значит, в края, где Короленко и Восстания пересекаются.

– Кафе «Солнышко»? – уточнил Максим Максимыч.

– Точно. Бреду я из «Сбербанка» и вижу, как на крыльце одного заведения невдалеке стоят душегубы. В черных дубленках, карабины к груди прижали. Как эти, только серьезнее. – Михаил Михайлович, понизив голос, кивнул в сторону стола, за которым расположилась шпана. – Глаза протер, перекрестился, трижды через плечо плюнул. Карабины растворились во тьме, стервятники в дубленках остались. Сомнений нет, что бандиты: осанка характерная, каменные лица, глаза волчьи. Как в девяностые. Заведение то, между прочим, банк «Богородский».

– Снова в стаи сбиваются, – сказал Максим Максимыч.

– Название банка символично, – сказал Роман. – Блатной мир с религией тесно связан. Недаром воры украшают тела Богородицей и Христом. Кольщик, наколи мне купола, и прочее.

– Вы, смотрю, разбираетесь в истории вопроса, – сказал Самарцев и смерил Романа взглядом. – Это парадоксальный феномен. Может, в Библии часто встречается слово «брат», но воровской кодекс имеет мало общего с христианской этикой.

– Есть мнение, что вера – это неиссякаемый источник сил и вдохновения, – вспомнил Роман суждение писателя Азата. – Из него пьют и грешные и праведные. То есть главное – это верить, что тебя защищает Абсолютная Сила, которую для удобства называют Богом. А следовать божественным догмам необязательно. Эффект плацебо без таблетки.

– Настаиваю, что христианство и блатные понятия противопоставлены друг другу, – сказал Михаил Михайлович. – Не из набожности настаиваю, а токмо истины ради. Возьмем, к примеру, Евангелие. Уркаган – это Варавва. А Иисус – политический преступник. Он не делит человечество на масти и выступает за всеобщее благоденствие.

– На смерть его обрекают как раз священнослужители, – заметил Роман. – Которые милуют Варавву.

– То ж иудейские священники, не христианские, – возразил Самарцев. – Кроме того, говоря о различиях, стоит упомянуть важнейший момент. Уголовное сообщество не знает прощения и требует мести. Христианство зиждется на прощении.

– Эта тема не для пива, – перебил спорщиков Максим Максимыч.

Все трое от души рассмеялись. Роман принес извинения историку за возможные нанесенные оскорбления. Михаил Михайлович невозмутимо заявил, что нимало не возмущен неоднозначными доводами оппонента и что интеллектуальная зашоренность собеседника беспокоила бы его сильнее, чем граничащая с дерзостью смелость в суждениях.

Четверка в кожаных куртках делалась все развязнее, а в смехе все чаще слышались агонические и вырожденческие нотки. Из главного философа в компании речь лилась безостановочно. Захмелевший, он наслаждался неослабным вниманием к своей персоне.

– Пустота внутри, гы-гы. Мы заполняем ее пивом и водкой, – сказал философ, отхлебывая из кружки.

Пока он пил, указательный палец его свободной руки был поднят вверх, чтобы все понимали: продолжение следует.

– А бабы заполняют пустоту хуями и детьми!

Тяжелый кулак мыслителя опустился на деревянную столешницу. Роман на мгновение зажмурился, почему-то беспокоясь за сохранность мебели в кафе. Стол сдюжил. Максим Максимыч сказал, багровея от гнева:

– Кто-то должен преподать им правила поведения.

– Максимыч, не надо, – сказал Самарцев.

С предупреждением он запоздал. Англичанин двинулся к шпане под прицелом десятка пар глаз.

– Можно чуть тише? – с трудом сдерживаясь, обратился к четверке Максим Максимыч. – Аккуратнее там, приличнее?

– Не понял, – ответил за всех философ, выпрямляясь.

В его облике выделялись шрам, пересекавший бровь, и отвисшая нижняя губа, белесая, почти бесцветная.

– Туго доходит? – Максим Максимыч подался вперед. – Повторяю. Ведите себя как мужики.

– Какие мы тебе мужики? – возмутился главарь, вставая с дивана.

Официантка, несшая на подносе салат «Цезарь» Роману, в нерешительности затормозила на середине пути. Михаил Михайлович коротким взмахом руки велел ей не приближаться.

– Поговорим наедине? – предложил Максим Максимыч.

Вместе с философом он исчез за дверью, не набросив даже куртку. От оставшейся тройки отделился увесистый тип с пухлыми щеками и узкими щелочками глаз. Толстяк подошел к Роману и Самарцеву и рявкнул:

– Кто такие?

Михаил Михайлович незаметно подмигнул соратнику по переделке и неспешно провел пальцем вдоль усов. На возвысившуюся над плечом громаду историк и не покосился.

– Кто такие?

Будь он один, Роман непременно затрясся бы уже от надсадной интонации здоровяка и стал бы оправдываться. Теперь же шестым чувством Роман догадался, что от него требуется лишь помалкивать и позволить Самарцеву разобраться.

– Глухие, да?

Михаил Михайлович с деланым недоумением воззрился на источник шума сверху.

– Вы, собственно, кто? – полюбопытствовал историк.

– Это я вас спрашиваю, кто такие.

– Вы не знаете? – удивился Михаил Михайлович. – Странно, вас должны были предупредить. Спросите Горького, он здесь на кухне время проводит. Он вам расскажет, кто мы такие. Не найдете Горького, обратитесь к Пеплу. Или к Челкашу. Они растолкуют.

Уверенная речь смутила толстяка. Он сжал кулаки и молчал.

– Чего ждете? – сказал Михаил Михайлович. – Спросите Горького.

Колеблясь, здоровяк прошествовал обратно к своим и зашептался с ними. Самарцев глазами нашел официантку, потер подушечками пальцев друг об друга и движением губ затребовал счет. Официантка кивнула.

Хлопнула дверь. В зал для посетителей с расправленными плечами ввалился главарь компании. За ним с понурым видом тащился Максим Максимыч. Левой рукой он держался за живот, правой яростно растирал покрасневшую щеку.

– Уроды, – просипел он, добравшись до своего стола. – Уроды.

– Максимыч, мне тут позвонили, бежать пора, – сказал Самарцев, протягивая англичанину пальто. – Тебя тоже позвали.