Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 44

— Этот? — Боттом удивленно вскинул бровь. — Да он же худший из всех. Грязный, как сапог гвардейца.

— Возможно, — ответил я, чувствуя, как учащается пульс. Неужели нашел? — Позвольте, мы проведем один опыт. Нам нужно окно. С ярким светом.

Заинтригованный, он провел меня в конец склада к большому, прорубленному под потолком окну. Я вынес камень в полосу холодного, прямого дневного света.

И камень проснулся. Бурая, грязная муть словно втянулась внутрь, уступив место чистому, холодному, пронзительно-зеленому цвету, как молодая хвоя после дождя.

— Любопытно… — протянул Боттом. — Но…

Он видел лишь оптический эффект. Он еще не видел чуда.

— А теперь, Александр Яковлевич, — я убрал камень от света, и он снова стал уродливым булыжником, — прошу вас, пройдемте со мной. Нам нужен мрак. И одна-единственная свеча.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшего, но подчинился. Мы отошли в темный угол. Боттом чиркнул кремнем, и в темноте заплясал маленький, дрожащий огонек свечи.

— Ну, показывайте ваши фокусы, колдун, — нервно усмехнулся он.

Я вошел в круг теплого, желтого света. И подставил камень свету.

Я знал, что сейчас будет. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть своими глазами, как на твоей ладони холодный зеленый цвет корчится и умирает. Сначала по глубине кристалла пробежала едва заметная дымка, словно он вздохнул. Затем по краям начал проступать робкий, розоватый оттенок, как зарево на рассвете. И потом, набирая силу, из самого сердца камня хлынул густой, багровый цвет, пожирая зелень, заливая собой всю его суть. Камень изменился, я бы даже сказал, что он истекал кровью. Горел собственным, внутренним, пульсирующим огнем. Густым цветом выдержанного вина, цветом свежей артериальной крови. Я держал в руках дистиллированную магию.

Боттом, всю жизнь говоривший с камнем на «ты», отшатнулся к стене, споткнувшись о какую-то ветошь. Он смотрел на кроваво-красный кристалл в моей руке, и его губы беззвучно шептали обрывки какой-то молитвы. Затем его рука медленно, неуверенно поднялась и осенила себя крестным знамением.

— Свят, свят, свят… — прошептал он. — Камень-оборотень…

А в моей голове, заглушая стук собственного сердца, звучало только одно слово.

Камень, названный в честь будущего наследника, который в моем мире откроют только через двадцать с лишним лет. Я держал в руках чудо.

Вот он. Идеальный символ. Твердый, как алмаз, и переменчивый, как душа самого Государя. Зеленый при ясном свете дня, когда он — реформатор. И кроваво-красный при свете свечей, когда он — воин, на плечи которого скоро ляжет тяжесть самой страшной войны.

Они искали «сердце Урала» в той яшме. Глупцы. Я держу его в руке. И теперь мне предстоит стать его первым и единственным ювелиром.

Александрит.

Друзья, напоминаю, что за каждые 500 сердечек дополнительная глава)))

Глава 21

Утренний Невский врывался в мой недостроенный дом рокотом: скрипели колеса первых пролеток, надсадно орали разносчики, тяжело и густо плыл колокольный звон. Однако здесь, внутри, пахло иначе — холодной известью и сырым деревом.

Я стоял посреди будущего торгового зала, заваленного мешками и досками. Внутри бушевал чистый азарт, знакомый каждому ювелиру перед вскрытием уникального, но капризного камня. Мой взгляд скользнул по людям. Вот Варвара Павловна с неизменной конторской книгой — собранная, готовая к немедленной атаке. Рядом Прошка, точь-в-точь гончая на сворке. А чуть поодаль, у входа, застыли два моих атланта — Федот и Гаврила, с привычной скукой на лицах.

— Пора начинать, дамы и господа, — мой голос, подхваченный эхом, показался мне чужим.

В серых, до странного спокойных глазах Варвары Павловны таилось ожидание. Она как натянутая струна, готовая зазвенеть отданным приказом. И эта ее собранность успокаивала меня.

— Деньги из Гатчины — первым делом на крышу. Мне нужна абсолютная герметичность, особенно наверху. Ни сквозняка, ни капли. После этого — ищите лучших столяров-краснодеревщиков. Не плотников, а именно мебельщиков, кто понимает в выдержанном дубе. Нужны шкафы. Каждый инструмент должен лежать в своей ячейке, как драгоценность в футляре.

Она не проронила ни слова, ноготок ее большого пальца отметил нужную строку в книге. Никаких лишних вопросов. Господи, какое облегчение.

— Прохор.

Мальчишка дернулся.

— Ты теперь моя разведка. Мне нужны все сведения по поставщикам в городе. Уголь, масло, сталь. Кто возит, откуда, какого качества. Цены меня интересуют в последнюю очередь — сперва выясни, кто держит слово, а кто бодяжит масло ослиной мочой. И главное — кто с кем спит, а кто кого подсиживает. Мне нужна карта их крысиных нор, понял?

— Эм… Все пронюхаю, барин! — выпалил он. Мальчишка уже видел себя лазутчиком в стане врага.

Оставались гвардейцы. Подойдя к двум дуболомам, которых князь приставил, я очертил их задачу:

— Внешний периметр. Никто, кроме рабочих и поставщиков из списка Варвары Павловны, порог не пересекает. Если кто-то сует нос, где не просят — вежливо отправляете его… в пешее путешествие. Думаю, желающих поубавится.

Федот кашлянул в кулак.

— Позвольте доложить, мастер. Тут два шпика за нами увязались. Не таятся, нахалы, рожи постные. Не наши, не сыскные. Чистенькие больно. Мы с Гаврилой думаем — оттуда, — он неопределенно мотнул головой в сторону Зимнего. — Пригляд за письмами, видать.

Так и есть. Охрана для государственной тайны, запертой в этом сарае. Я — носитель секрета, а значит, теперь «режимный объект». Шарашка… Черт возьми, самая настоящая. Не хватает только пайки и конвоя с собаками, хотя последнее, думаю, дело времени.

Отмахнувшись от этой невеселой перспективы, я снова повернулся к управляющей.

— Варвара Павловна. Еще один момент. Через месяц у меня встреча с управляющим Петергофской фабрики, господином Боттомом. К этому сроку второй этаж должен быть превращен в идеально работающий механизм. Станки — стоять на своих местах и гудеть, как шмели. Мы должны показать ему действующее производство.

Она кивнула, на веснушчатом лице проступил легкий румянец. Азарт. Эта женщина тоже поставила на эту партию все, что у нее было.

Отдав распоряжения, я развернулся и направился к лестнице, ведущей в мой личный ад и рай. За спиной уже командовал твердый женский голос. Механизм, собранный из столь разнородных деталей, со скрипом начал свою работу.

На втором этаже я дошел до тяжелой дубовой двери. Повернул в замке массивный ключ английской работы. Глухой щелчок отрезал меня от остального мира. От их мира. Я был один. И мог, наконец, приступить к главному.

Заперев за собой дверь, я на мгновение прислонился к ней спиной, вслушиваясь в тишину. Здесь, в пахнущем свежей древесной стружкой пространстве моей будущей лаборатории, я наконец мог нормально дышать. Сбросить личину Гришки, мастера, начальника — и снова стать собой. Анатолием Звягинцевым. Ученым перед лицом задачи, от которой дух захватывало.

Подойдя к верстаку, я сдернул бархат с пакета. Императорские письма легли на грубые доски, как экзотические бабочки: бумага с голубым отливом, женский почерк, полный сдержанного достоинства, и рядом — размашистые, нервные строки сына.

Снова и снова я вчитывался в строки, но уже как психоаналитик. Передо мной разворачивался диалог глухих. Мать взывала к милосердию, он отвечал порядком. Она напоминала о долге перед Богом, он грезил о славе перед Историей. Два полюса одной души, разрывавшие его на части. Не знаю, сколько я так просидел, но внезапно решение стало очевидным: мой подарок должен быть лекарством. Мостом через эту пропасть.

Идея была простой. Его личная печать. Знак, который будет меняться вместе с ним, отражая его двойственную натуру. На поверхности александрита я вырежу инталию — изображение, дающее оттиск на горячем сургуче. Однако это будет одно изображение с двумя душами. При дневном свете, в тиши кабинета, на сургуче отпечатается Строитель, творящий новое государство. Но стоило поднести печать к пламени свечи, чтобы расплавить воск, как камень вспыхивал кроваво-красным, преображая тот же самый рисунок: Законодатель становился Воином, а строящийся город на заднем плане — горящей крепостью. Нет, печать так и останется — оттиск не изменится, но вот рисунок, который увидит глаз — будет другой.