Ювелиръ. 1807 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 10

Я стоял перед столом. На меня смотрели три молчаливых сфинкса. Каждый из них задавал свой вопрос. Каждый требовал безупречно точного ответа. Любая ошибка, неверно сказанное слово, и мой «проклятый дар» будет объявлен выдумкой, а я — хитрым обманщиком. Оболенский, откинувшись в кресле, наблюдал за мной с ленивым любопытством. Он не торопил, наслаждался моментом.

Я сделал глубокий вдох. Нужно было дать правильные ответы, показать ему ход своей мысли, превратить этот экзамен в демонстрацию силы.

Я попросил денщика принести мне таз с чистой водой, кусок мыла и чистое полотенце. Сначала я тщательно вымыл руки, удаляя малейшие частицы пыли. Это была необходимость — любая грязь или жир с пальцев могли исказить тактильные ощущения. Оболенский наблюдал за моими приготовлениями с легкой усмешкой, откинувшись в кресле.

Первой я взял камею. Изображение императора Августа.

— Позвольте подойти к окну, ваше сиятельство? — спросил я. — Для такой работы нужен хороший свет.

— Изволь, — лениво махнул он рукой.

Я подошел к окну и поднес лупу к глазу.

Так… посмотрим на срез… Ага. Вот здесь, на шее и щеке, резец оставил мягкий, чуть «рваный» след. Поверхность матовая. Это работа бронзовым или твердосплавным медным инструментом по слегка нагретому камню, чтобы избежать сколов. Это Рим, без сомнений.

Я медленно повел лупой дальше, к прическе.

А вот здесь… что это? Линия жестче. Срез более чистый, гладкий, почти зеркальный. Так режет только хорошая, закаленная сталь. В Риме такой не было для этих целей. И сама полировка… Римляне полировали абразивами, оставляя под увеличением тончайшую сетку царапин. А здесь — «black polish», идеальный зеркальный блеск. Это уже Франция, XVIII век. Попался, голубчик. Я был прав относительно первоначального своего заключения.

— Камея подлинная, — сказал я, отрываясь от изучения. — Римская работа, первый век. Школа Диоскурида, очень высокого класса. — Я сделал паузу. — Но ее «поправляли».

Я повернул камею к князю и указал кончиком пинцета.

— Посмотрите на этот завиток в прическе. И на два листка в лавровом венке. Они вырезаны другим инструментом, стальным. И в другой манере. Более… сухо, более педантично. Думаю, в восемнадцатом веке камея была повреждена, и какой-то французский мастер решил ее «улучшить». Он был хорошим мастером, но не гением.

Я положил камею. Оболенский перестал улыбаться. В его глазах появился оценивающий интерес. Я попал в точку.

Вторым я взял дукат.

— Мне понадобятся аптекарские весы и стакан с водой, — сказал я денщику.

Тот удивился, посмотрел на своего хозяина и после его кивка удалился. Через десять минут все было на столе. Весы были примитивные, с заметной погрешностью, но для моих целей этого было достаточно. Не знаю где и как можно было их сейчас найти, а десять минут. Нужно будет походить по закромам Оболенского, авось найду что-то нужное себе в мастерскую.

Так, нужно сделать три замера и вывести среднее, чтобы минимизировать ошибку.

Я провел взвешивание. Сначала в воздухе, потом в воде. На грифельной доске, которую тоже принес денщик, я быстро провел расчеты.

Вес в воздухе — восемь с половиной грамм. Объем — ноль целых девять десятых кубического сантиметра. Плотность — семнадцать целых и восемь десятых. А у голландского дуката той эпохи должно быть восемнадцать с половиной. Не сходится. Сплав «грязный», слишком много серебра в лиге.

Я взял монету и поднес к лупе, изучая ребро.

А вот и главный прокол. Гуртильный станок оставляет идеально ровные, параллельные насечки. А здесь… вот он, виден легкий наклон резца в конце каждого штриха. И шаг немного «гуляет». Это ручная работа. Гениальная, но ручная.

— Это подделка, ваше сиятельство, — уверенно сказал я. — Но подделка старинная, сделанная в ту же эпоху, что и оригинал. Вероятно, в Антверпене, они славились такими работами. Сделана не для обмана простолюдинов, а для серьезных финансовых операций. Очень интересная вещь.

Я положил монету рядом с камеей. Оболенский не проронил ни слова. Вероятно он не ожидал такого подхода.

Наконец, я взял перстень. Самая коварная ловушка. Изумруд был мутным, полным включений, как и положено колумбийскому камню. Но эта его подозрительно чистая часть — сбивала с толку.

Природа не любит такой перфекционизм. Значит, здесь трещина.

Я поднес камень близко к глазам и резко выдохнул на него теплый воздух. И на мгновение, пока поверхность была затуманена, я увидел тончайшую, как паутинка, линию трещины, проявившуюся из-за разницы температур.

Есть. Теперь — чем ее скрыли?

— Ваше сиятельство, позвольте каплю спирта? — обратился я к Оболенскому.

Он удивленно кивнул и денщик принес требуемое. Я взял тонкую палочку, обмакнул ее в спирт и осторожно коснулся камня.

— Если я прав, мы сейчас увидим, как трещина наполнится спиртом и станет видимой. Но камень может слегка потускнеть. Рискнем?

— А давай, — азартно бросил князь.

Капля спирта растеклась по поверхности, и на несколько секунд трещина внутри камня стала видна невооруженным глазом.

— А теперь, — я поднес палец, смоченный спиртом, к носу, — запах. Едва уловимый, но он есть. Ноты хвои. Кедровое масло. Классический способ «лечения» изумрудов. Трещину заполнили подкрашенным маслом под давлением. Двойной обман — скрыли дефект и усилили цвет.

Я закончил. В комнате стало тихо. Я смотрел на Оболенского.

Ну, что Толя, вроде вскрыл все его ловушки.

Оболенский медленно поднялся с кресла. Подошел ко мне. И сделал то, чего я никак не ожидал. Он громко, от души расхохотался.

Смех Оболенского заполнил комнату. Это был громкий, искренний хохот человека. Он хлопнул себя по колену, и в его глазах плясали веселые черти.

— Дьявол! — выдохнул он, наконец, отсмеявшись. — Ты не гений, Григорий. Ты — дьявол! Ты видишь вещи, видишь их души, прошлое, всю их гнилую подноготную. Ученые со своими книжками… ростовщики со своими весами… они все слепцы рядом с тобой!

Его последние сомнения развеялись. Я видел это по тому, как изменился его взгляд. Исчезла настороженность экзаменатора, ушла холодная оценка. Появился блеск собственника, нашедшего уникальное сокровище. Он подошел ко мне и тяжело положил руку мне на плечо.

— Хорошо. С этого дня ты — мой личный мастер. Забудь о Поликарпове, забудь о своем прошлом. Твое прошлое началось сегодня. Здесь, — он обвел рукой комнату, — будет твоя мастерская. Сегодня пришлют лучших столяров и механиков. Ты получишь любой инструмент и материал, какой только пожелаешь. Шведскую сталь, африканскую слоновую кость, голландские алмазы, персидскую бирюзу — все, что можно купить за деньги, будет твоим.

Он сделал паузу, и его голос стал серьезнее.

— От тебя мне нужно только одно. Твои творения. И преданность. Ты будешь работать только на меня. Понял?

Я медленно наклонил голову, соглашаясь. Выбора у меня не было. Я это прекрасно понимал.

— Вот и славно, — удовлетворенно сказал он. — А теперь… — он прошелся по комнате, и в его движениях появилась энергия, — первая настоящая работа.

Он подошел к тяжелой, окованной железом конторке, которая стояла в углу, достал массивный ключ и открыл ее. Внутри оказался встроенный сейф.

Вот уж азартный человек. Оставил меня ночевать в домике, где был сейф. Оболенский явно немного не в себе. Или это во мне старческое брюзжание говорит?

Повозившись с замком, князь извлек оттуда небольшой, но, судя по его усилиям, очень тяжелый ларец из темного дуба. Он поставил его на стол с глухим стуком.

— Это — подарок, который я должен преподнести на день рождения очень важной особе. Вдовствующей императрице Марии Фёдоровне.

При этих словах у меня внутри все перевернулось. Вдовствующая императрица. Мать правящего государя. Женщина, обладавшая колоссальным влиянием при дворе, известная своим безупречным, очень строгим вкусом, меценатством и благочестием. Это была аристократка до мозга костей, вершина аристократии.