Несмеяна для босса (СИ) - Амурская Алёна - Страница 49

Перед домом стоит чёрный блестящий фольц туарег. Один из тех мрачноватых внедорожников, что выглядят как лакированные хищники. Широкий, тяжелый, слишком уверенный в себе, с зеркальным лбом лобового стекла, в котором отражается бледное зимнее небо с медленно падающими редкими снежинками.

Мотор глохнет, и на улице маленького пригородного поселка снова наступает тишина.

Сначала из приоткрывшейся дверцы появляется рука в черном рукаве строгого мужского пальто, и только потом ее обладатель целиком: высокий, широкоплечий, слишком мрачный для этого тусклого утреннего света. Мне не нужен второй взгляд, чтобы узнать его походку, стойкую и невозмутимую, как у человека, который в любую комнату входит не “посмотреть”, а сразу “решить”.

Андрей Борисович Батянин.

Мой биологический отец, который так и не признал наше родство, отлично зная об этом факте.

Лиза рядом на секунду распрямляется, как будто по стойке “смирно”, даже полотенце машинально складывает ровнее. И я вдруг замечаю её лёгкое, едва заметное волнение. Она, такая сильная и много чего познавшая на своем веку, почему-то разволновалась, как девчонка…

Но самообладание возвращается к ней быстрее, чем я успеваю об этом всерьез задуматься. Лиза на ходу сбрасывает с себя домашнюю расслабленность и надевает ту самую офисную собранность, с которой обычно приветствуют появление начальника.

- Дети, - зовёт она, не отводя взгляда от окна, - в комнату, живо, без лишних разговоров. Гриша… на место!

Женька молча сгребает топчущегося на пороге Павлика за шиворот и закрывает за собой дверь в детскую, а гусь дисциплинированно косолапит в чулан возле кухни.

Снаружи звякает открывшаяся щеколда ворот, затем раздается короткий стук.

Удар, пауза. Потом ещё раз, ровно и уверенно.

У меня внутри всё сжимается в маленький тугой ком, сердце холодным комком ударяется о рёбра, и я делаю судорожный вдох. На языке почему-то вкус железа - кажется, прикусила на нервах.

Лиза идёт отпирать дверь. А я стою на пороге кухни и вижу, как в открывшемся проёме маленькой тесной прихожей чернеет силуэт моего отца. Он не улыбается, смотрит сначала на Лизу, потом… прямо на меня.

И дом, такой живой минуту назад, будто задерживает дыхание.

Лиза окидывает нас обоих быстрым внимательным взглядом человека, который умеет в одну секунду просчитать атмосферу. И тихо, почти шёпотом, как бы не желая спугнуть хрупкую тишину, бормочет:

- Ну… пойду пока мальчишкам своим помогу. Им… э-э… как раз нужно доделать роботу лапу! - и с реактивной скоростью скрывается за дверью соседней комнаты, плотно притворив ее за собой.

Мы с Батяниным остаёмся на кухне вдвоём.

Глава 49. Отец, а не стратег

На столешнице стоит моя внушительная кружка чая, рядом два блюдца - один с яблочными огрызками после детей, а второй с горкой недоеденных тостов. Всё слишком обычное для момента, когда у тебя в груди словно воздух выкачали.

Я смотрю на него, а он смотрит на меня. И невидимая стена между нами толщиной эдак с Великое Китайское чудо света.

Батянин не делает ни одного резкого движения.

Он снимает перчатки так осторожно, словно сознательно контролирует каждое движение. Прямо как опытный заклинатель лошадей рядом с перепуганным жеребенком. Кладёт их рядом с моим локтем на стол и остаётся стоять рядом, высокий, собранный, со стальным каркасом осанки, который выдает в нём привычку держать себя в руках, когда всё вокруг валится.

Я не знаю, что сказать.

С самого первого мгновения мне ясно, что не стоит ждать от него ничего такого… реально отцовского. Потому что он как звезда, далёкая и недосягаемая, которая в лучшие дни посылает только весточку в виде холодного света, но не реальную поддержку.

Он - отец, которому я оказалась не нужна, потому что у него уже есть дочь. Признанная, любимая, умная Диана, моя зеркальная половинка, которую я никогда не видела вживую. И от одной мысли о ней внутри поднимается похожая на стыд зависть, тихая и злая, как тонкий лед под ногами. Ведь Диане не пришлось угадывать, кому принадлежит её кровь. Её увидели, её назвали, её поставили на важное место в его жизни… а меня - проигнорировали.

Пока я варюсь в этих мрачных мыслях, Батянин делает полшага ко мне и останавливается, как будто проверяет, не напугает ли меня этим движением. И в этой паузе я неожиданно каким-то шестым чувством улавливаю странное…

Глубокий залом у него между бровей, которого я раньше не видела так отчётливо. То, как он сжимает пальцы, когда он смотрит на мои руки, застывшие на краю стола.

И вдруг до меня доходит, что он не меньше моего боится нашего разговора. Только не так, как я… а по-взрослому, по-мужски и без заметных нервных жестов. И от этого наблюдения у меня внутри делается совсем тоскливо и горько. До такой степени, что хочется самой первой нарушить тишину и спросить…

Папа, почему же ты раньше не пришел ко мне в больницу?..

Почему оставил без охраны?..

И почему… почему… почему не признал меня так же, как Диану?!. Почему, папа?..

Пожалуйста… просто поговори со мной…

Но я глотаю эти слова, потому что они сейчас будут звучать не как вопросы, а как глупые истеричные упрёки. А упрёки - это последнее, на что я хотела бы тратить остатки своих душевных сил.

- Здравствуй, Яна, - произносит наконец Батянин мягким низким голосом и как-то тяжело вздыхает: - Нам надо поговорить.

- А разве… нам есть о чём? - отвечаю я так сухо, что сама себя не узнаю.

Батянин садится не сразу.

Обходит стол и, не приближаясь слишком, опирается ладонями о спинку соседнего стула и опять морщит переносицу. Словно ищет точные слова, которые не порвут ни меня, ни его.А затем ровно, без драматических пауз и красивостей, сообщает неожиданно прямо:

- Ты моя дочь, Яна. Думаю… ты должна об этом знать.

Воздух в кухне сдвигается, как вода в аквариуме, если в него опустить ладонь. Не буря, не всплеск, а просто тихий плотный толчок. И почему-то первым делом я замечаю, как на его скуле дёргается маленькая мышца желваков, тревожно и упрямо. И потом уже доходит смысл его слов.

Но вместо того чтобы сорваться, расплакаться или кинуться к нему, я слышу собственный, но словно бы чужой и опустошенный голос:

- Я знаю.

Он будто на мгновение спотыкается об это коротенькое “знаю”.

Я вижу, как странно смешиваются у него в глазах две реакции: облегчение от того, что не надо объяснять, и боль от того, как холодно я это произнесла. И мне почти физически стыдно… но поздно. Мой тон уже выстрелил, и я не могу его забрать назад, поэтому добавляю по инерции, больше не глядя в его сторону:

- Но разве это важно? Вы столько времени молчали. Могли бы… и дальше молчать. Я привыкла.

Слово “привыкла” режет меня саму, как бумага, тонко и глубоко. И, кажется, его тоже… потому что Батянин закрывает глаза буквально на полсекунды, будто пропускает через себя удар. Потом распрямляется и всё это время молчит так, как молчат люди, у которых есть что сказать, но надо выдержать нужную высоту.

Я чувствую, как на меня накатывает новая волна эмоций. Не злости уже, а усталости, да такой, что пальцы немеют. И в этой немоте я вдруг очень ясно понимаю, как странно мы смотримся, стоя друг напротив друга…

Как два родных человека, которым отчаянно нужен хоть какой-нибудь знак от другого, но оба не имеют на него внутреннего права. Потому что между нами - годы, невысказанные вещи, моя обида и его вина. И мы оба не будем первыми. Мы оба держим эту дистанцию, как хрупкую конструкцию, которая, если её тронуть, может или сложиться в объятие, или рухнуть на головы, раздавив нашу тонкую связь окончательно.

Батянин медленно садится рядом и складывает руки на столе. Странное впечатление.. своими размеренными действиями он словно собирает сам себя заново, по кускам. Словно не дает себе права развалиться и потерять лицо у меня на глазах.