Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 9

Я оборвал его громким, искренним смехом — первым за эту бесконечную неделю.

— Да не в укор тебе, отец! В восхищение! — отсмеявшись, сказал я. — Это и есть главный ответ немцам. Вы создаете свое, то, что нужно нашему человеку. Вы отбираете у них рынок. Так будет и с персидской торговлей. Начнете возить чужое, а закончите тем, что создадите свое. Вот она, настоящая сила.

Он долго молчал. Его глаза сузились.

— Ох и хитрый ты человек, Петр Алексеич, — выдохнул он. — Ох, и хитрый. И опасный. Но дело, что ты затеял… оно того стоит. Быть по-твоему. Мы поднимем этот воз. С Морозовыми сие обсудим.

Я хмыкнул.

Глава 5

Сквозь щели в ставнях неохотно просачивался рассвет, окрашивая избу в серые, пыльные тона, в лагере уже вовсю кипела жизнь. Отдых и горячая еда сделали свое дело: из вчерашней колонны изможденных призраков мой корпус снова превратился в армию. Под бодрые и уверенные голоса драгуны деловито седлали коней, проверяли оружие. Стоя на крыльце, я вдыхал утреннюю прохладу, и она приятно бодрила. Отвар Елисея, конечно, не исцелил меня, зато словно натянул внутри невидимые струны, вернув телу собранность.

Когда обоз был почти готов к выступлению, я подозвал старосту, держа в руке увесистый кошель с серебром.

— Вот, отец, прими за хлопоты, за фураж и хлеб, — протянул я ему деньги.

Староста попятился, выставив вперед ладони, словно я пытался всучить ему раскаленный уголь.

— Что ты, ваше благородие, помилуй Бог! — забормотал он. — Елисей велел и думать не сметь. Сказал, гостем был, а гость в доме — что ангел.

Из полумрака избы, опираясь на свой суковатый посох, вышел и сам Елисей. Он подошел и посмотрел на меня с легким укором.

— Истинно так, Петр Алексеевич. Мы принимали друга. Все, чем услужили, — от чистого сердца и в залог нашего будущего дела. Деньги возьмем — так какой же это союз получится? Купля-продажа одна. Обидишь.

Я взглянул на суровое, обветренное лицо старца. Спорить бесполезно. Этот человек жил по законам древнее и прочнее любого серебра, и слово его стоило дороже.

— Хорошо, — убирая кошель, сказал я. — Обижать не буду. Тогда прими другую плату. Знаю, как с казаками дело наладить.

Вынув из сумки карту южных земель, я расстелил ее на гладкой, отполированной временем поверхности крыльца.

— Смотри, отец. Вот Дон, вот Азов. Их главные станицы — здесь. Народ там сейчас в великой нужде: им позарез нужно железо, порох, соль, сукно — всё то, что вы можете дать. А у них…

— Хлеб, скот, мед, — тут же подхватил Елисей. Во взгляде старца полыхнул деловой огонек, он ухватил суть на лету. — Этого добра у них в избытке. Мена может выйти выгодная. Только казаки — народ лихой, сегодня друг, завтра — в спину нож. Как с ними торг вести?

— Атаманы Зимин и Некрасов, — ответил я. — Люди старой веры. Я им слово замолвлю, чтобы купцов от тебя приняли как братьев. Но ты прав, осторожность нужна. Начинайте с малого, не гоните большие караваны. И не лезьте на главные ярмарки. Вот, смотри, — ткнул я пальцем в карту. — Под Усть-Хоперской станицей есть тайный торг у старого брода. О нем мало кто знает. Начните оттуда.

Елисей задумчиво погладил бороду.

— Знаю тот брод. Место верное. А не выйдет ли так, барон, что мы для тебя тут все наладим, а как окрепнем, так нас же Государь твой под ноготь и прижмет?

Вопрос был с подвохом, будто Елисей напоследок проверял, не пытаюсь ли я использовать его общину вслепую.

— Выйдет, если сидеть тихо и ждать милости, — ответил я. — А если станете силой, с которой придется считаться, — не прижмет. Я затем и толкаю вас на это дело, чтобы в России появилась еще одна опора царю. Государю нужны вольные, хозяйственные люди.

Достав заранее написанное письмо к атаману Зимину, которое я хотел отправить из Москвы, я протянул его старцу. Думаю, что люди Елисея не хуже справятся с курьерской работой.

— Вот, передашь атаману Зимину. Это моя личная порука. С ней перед вами двери откроются.

Он осторожно взял грамоту.

— Ты, барон, плату предложил посильнее денег. Ты доверие предложил.

— Оно того стоит.

В ответ Елисей полез за пазуху и протянул мне небольшой кожаный мешочек.

— Тут трава та, что тебя на ноги ставила. Коли опять прихватит — заваривай. И вот, — он вложил мне в ладонь гладкую деревянную пластинку с тремя переплетенными линиями. — Это наш знак. Отсюда и до самой Москвы, на любой нашей заимке, он тебе что государев указ. Помогут, укроют, коня свежего дадут. Без лишних слов.

В моей руке лежал теплый, отполированный сотнями прикосновений кусок дерева — какой-то своеобразный ключ к тайному сообществу, живущему по своим законам. Прощались мы уже полноправными союзниками.

Два дня форсированного марша по осеннему бездорожью стерли последние остатки благодушия, подаренного нам стоянкой у староверов, и снова превратили нас в единый, упрямо ползущий на север механизм. К исходу вторых суток, когда на горизонте показались стены уездного города N, корпус дошел до черты. Лошади хромали, люди валились из седел от усталости. Двигаться дальше без ротации и отдыха — гиблое дело.

Мои требования к местному воеводе, Салтыкову, диктовала суровая необходимость. Я провел быстрый «аудит» состояния корпуса и выставил три неотложных условия: немедленно предоставить всех городских кузнецов и коновалов для ремонта конского состава; выделить двести лучших строевых лошадей для замены обессиленных в моем гвардейском эскадроне; обеспечить весь корпус качественным фуражом на три дня пути.

Князь Салтыков, осанистый боярин с проницательными глазами и слишком уж вкрадчивой улыбкой, встретил меня с распростертыми объятиями. Он клялся в верности Государю, сочувственно цокал языком, глядя на моих изможденных драгун, и бил себя в грудь, обещая исполнить все в лучшем виде.

— Ради государева дела, генерал, не изволь беспокоиться! Все будет исполнено! — гремел он на пиру, который закатил в мою честь.

И он сдержал слово. С дьявольской, издевательской точностью. К вечеру в наше расположение действительно прибыли кузнецы — деревенские самоучки, отродясь не видевшие ничего сложнее крестьянской косы. На драгунских коней они смотрели с суеверным ужасом, а выкованные ими подковы годились разве что для сувениров. Лучшие же мастера, как мне доложили, «внезапно слегли с хворью». На площадь пригнали двести лошадей — пеструю толпу заморенных крестьянских кляч, способных одним своим видом вызвать у кавалериста слезы. А фураж, сваленный у наших обозов, оказался щедро сдобрен сырым, прелым зерном — верный способ за сутки угробить пищеварение у половины конского состава.

Глядя на результаты этой «бурной деятельности», я ощутил, как внутри поднимается гнев. Мне надо на всех порах мчаться в Игнатовское, а этот хмырь играет в какие-то игры. Салтыков отказал прямо, он исполнил приказ так, что по сути это являлось актом диверсии. Меня загоняли в цейтнот, предлагая выбор без выбора: либо принять его «помощь» и плюнуть на нее, либо увязнуть в долгих, унизительных разбирательствах, теряя драгоценные дни.

Мои размышления прервал Орлов. Появившись в покоях поздно вечером, он начал без предисловий:

— Дело дрянь, Петр Алексеич. Нашел я тут наших друзей-староверов, подворье их тайное. Показал знак, что мне Елисей дал. Разговорились.

Он присел. Выложенная им картина оказалась куда хуже, чем я предполагал. Саботаж князя был неспроста. На его конном заводе в десяти верстах от города стояли три сотни отборных жеребцов, уже проданных по баснословной цене в казну для корпуса князя Голицына. На складах его подельника, купца-старосты, хранились тысячи пудов отборного овса для той же сделки. Мои требования били по его кошельку. Проблема была простой, я мешаю людям играть в бизнес.

— И это еще не все, — понизив голос, закончил Орлов. — Час назад от князя к Голицыну гонец поскакал. С жалобой на твое самоуправство и просьбой «оградить от разорения». Опять же наши друзья это сказали. Тут уж даже не знаю, стоит ли верить…