Инженер Петра Великого 9 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 21

Наконец, Брюс снова посмотрел на меня.

— Теперь понятно, — сказал он. — Они будут бить не по стенам. Они будут бить по этому. По деньгам. А следом — по династии. Любой банк в Европе теперь будет готов финансировать охоту за твоей головой.

Он подошел вплотную, говоря быстро, отрывисто.

— Твое письмо. Я прочел. Думал, в тебе говорит горячка, жажда мести… Однако теперь я вижу: твой план — не безумие, а единственный выход. Государь на юге, ему не до того. Решать будем здесь и сейчас. Действуй. У тебя все полномочия.

Через два дня, оставив в Игнатовском Нартова за главного по восстановлению, а де ла Серду — по безопасности, мы уже мчались в Петербург. В карете Брюс без обиняков изложил свой план: Государь воюет, а мы должны удержать тыл. Для этого нужен не диктатор, а система. Негласный триумвират, где каждый играет свою роль. Он, Брюс, — мозг и тайные операции, его «кабинет» и агентура. Я — идеолог и «кувалда», технический гений, способный выковать инструменты для самых смелых замыслов. Но нам не хватало третьего, самого важного элемента — легитимности. И этот элемент ждал нас в Летнем дворце.

Принявшая нас в своих покоях Екатерина Алексеевна сильно изменилась. Прошлая, почти девичья мягкость исчезла, уступив место холодной, сосредоточенной твердости. Доклад Брюса о событиях в Игнатовском она выслушала молча; лишь побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в ручки кресла, выдавали ее напряжение. Когда он закончил, она повернулась ко мне. Взгляд — тяжелый, изучающий.

— Что вы предлагаете, генерал? — голос был спокоен, но в этой тишине звенела сталь.

И я выложил все. Не как инженер — как законодатель. Враг ударил не по солдату, а по отцу. Не по крепости, а по династии. Следовательно, и ответ должен быть не военным, а системным. Вокруг императорской семьи необходимо создать «выжженную землю» — зону абсолютного, сакрального ужаса для любого заговорщика.

— Мы должны ввести в закон понятие страшнее смерти, — чеканил я слова. — То, что уничтожает не тело, а имя, род, само право на существование в истории. Я называю это «Гражданской Смертью».

Глаза Брюса загорелись. Как ценитель изящных и жестоких решений, он мгновенно уловил суть. Екатерина, напротив, слушала нахмурившись, пытаясь осознать весь масштаб предложенного.

— Преступник лишается всего: имени, титулов, имущества. Становится вещью, объектом без прав, — продолжал я. — Но этого мало. Наказание должно быть неотвратимым и тотальным. Оно падет на весь его род. Братья, дети, племянники — все, кто носит его фамилию, становятся изгоями. Их имущество конфискуется в казну, их имена вычеркиваются из всех книг. Мы назовем это «Проклятием Рода».

— Это… против всех божеских и человеческих законов, — тихо произнесла Екатерина. В ее голосе, однако, не было осуждения, лишь констатация факта. Она задала единственно верный вопрос. — А если обвинение будет ложным, генерал? Кто защитит невинный род от машины, запущенной по навету или ошибке?

Вопрос, острый и точный, бил в самую суть. В ней говорила не только жажда мести, но и забота о справедливости.

— Только личный суд Государя Императора, — немедленно ответил я, предвидя этот ход. — Или, в его отсутствие, особого Совета, состоящего из вас, Ваше Величество, и круга лиц, утвержденного императором. Никто иной не сможет запустить этот механизм. Это оружие Судного дня, и ключ от него должен быть только в одних руках.

Брюс одобрительно кивнул. Предохранитель был найден.

Екатерина молчала несколько долгих минут. В ней боролись женщина, воспитанная в одних традициях, и императрица, обязанная защищать будущее трона. Победила императрица.

— Пишите указ, — сказала она твердо. — Я подпишу. Моей властью, данной мне Государем-супругом, я придам ему силу закона до его возвращения.

В тот же вечер работа закипела. Кабинет Брюса превратился в штаб юридической войны. Кроме нас двоих, там был еще седовласый, упрямый дьяк из Посольского приказа, Матвей Гаврилович, лучший знаток российских законов, который от наших предложений пришел в тихий ужас.

— Это же… татарщина! — шептал он, крестясь под столом, когда я диктовал формулировку о «проклятии рода». — Так только хан Батый поступал! Против всякого обычая христианского!

— Обычаи не спасли Византию, Матвей Гаврилович, — холодно парировал я. — А в нашей истории, уж поверьте, будет еще много желающих примерить шапку Мономаха. Наша задача — сделать цену этой примерки не просто высокой, а невообразимой. Закон должен не карать, а предотвращать.

— Закон должен быть справедлив! — не сдавался дьяк.

— Закон должен быть эффективен, — вмешался Брюс, тут же находя компромиссную, витиеватую формулировку, которая облекала мою варварскую суть в одежды государственной необходимости. — Мы назовем это не «проклятием», а «лишением сопричастности к благу Империи». Звучит благородно, а суть та же.

Конструируя эту гильотину для целых родов, я и сам содрогался. Я ведь пришел в этот мир строить паровые машины, а не это. Однако память о череде дворцовых переворотов, о реках крови, которые зальют трон Романовых в моем будущем, была слишком жива. Если этот ледяной ужас — цена за стабильность и жизнь сотен тысяч людей, которые погибнут в будущих смутах, я готов ее заплатить.

За три дня и три ночи напролет, подпитываясь крепчайшим кофе и холодной яростью, мы создали чудовищный и в то же время безупречный документ — «Уложение о Защите Наследия». В тот же вечер размашистая подпись Екатерины скрепила его. Теперь у нас в руках лежал не просто план, а закон Империи. Инструмент был готов. Оставалось лишь применить его.

Трибунал назначили через неделю. Местом для него выбрали не мрачные казематы, а главный зал Сената — светлый, просторный, залитый холодным осенним светом. По сути, это был не суд, а политический спектакль, где декорации имели первостепенное значение. К этому представлению я готовился не как обвинитель — как режиссер. Каждое слово, каждый жест, каждая пауза были выверены. На скамьях, обитых зеленым сукном, разместилась вся элита Империи: сенаторы, генералы, верхушка духовенства. Их тяжелое, настороженное молчание говорило само за себя: все чувствовали, что сегодня будут не просто судить шведа, а присутствовать при рождении новой, пугающей реальности. Отдельно, на специально отведенных местах, сидели иностранные послы и резиденты — не просто зрители, а главная целевая аудитория.

Когда ввели Левенгаупта, по залу прошел тихий гул. Он держался безупречно. Чистый мундир, гордая осанка, презрительная усмешка на губах. Не преступник — полководец, проигравший битву, но не войну. Его взгляд скользнул по залу, на долю секунды задержался на мне; в нем не было страха, лишь холодное любопытство стратега, изучающего поле предстоящего сражения. Он ожидал военного суда, почетной казни и вечной славы мученика. Он жестоко ошибался.

Выступая главным обвинителем, я подошел к кафедре и обвел взглядом зал. Моя речь была холодной, выверенной и безжалостной. В ней не было ни слова о мести или оскорбленной чести — только о порядке. О священном праве государя на преемственность власти как гаранте мира для миллионов. Об атаке на Наследника не как об акте войны, а как о попытке ввергнуть страну в хаос, что является преступлением против всего цивилизованного мира. Послы на своих местах заерзали. Я бил по основе их собственного миропорядка.

Приговор зачитывал Брюс, как глава особого присутствия. Его лишенный эмоций голос разносился под высокими сводами.

— … за посягательство на Наследие Империи и основы государственного порядка, бывший генерал шведской службы Адам Людвиг Левенгаупт приговаривается к «Гражданской Смерти». Весь его род, до седьмого колена, подвергается «Проклятию Рода»…

Левенгаупт слушал с недоумением: в его мире таких понятий не существовало. Какая-то дикая, азиатская дичь. Он ждал слова «казнь», но оно так и не прозвучало. Когда гвардейцы, подойдя, не повели его на эшафот, а начали ритуал, его лицо изменилось. Герольды сломали над его головой шпагу — символ дворянской чести. В мертвой тишине зала звон стали оглушил. Дьяк из Разрядного приказа медленно, с нажимом скрипя пером, провел жирную черную черту по имени в списке пленных, заменив его безликим номером. На виске у Левенгауптa забилась жилка. А затем другой чиновник раскаленным железом выжег его герб на пергаментном свитке. По залу поплыл запах паленой кожи и сургуча.