Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 49

— Что это вам дает? — недоуменно спросил визирь.

Хороший актерище. Либо в который раз удивлен предложению.

— Это дает все вам, — просто ответил я. — Если северный путь закроется, у европейцев останется только южный. Через ваши земли. Вы станете монополистом. Установите любые пошлины. Заставите их платить втридорога за каждый тюк шелка, за каждый мешок перца. Вы получите финансовое оружие, которым сможете душить их экономики годами. Мы потеряем деньги, но получим дружелюбного соседа на юге. А вы получите свою месть и несметные богатства. Взамен я прошу избавить нас от головной боли по имени Крым.

Я строил логическую конструкцию, основанную на законах торговли, которую визирь, как прагматик, не мог не понять. Я предлагал ему невероятно щедрый дар с очевидной ценой.

— Выбор за вами, ваше превосходительство. Либо разорительная война за убыточный и вечно бунтующий Крым, либо мой подарок, который сделает вас богатейшей страной в Европе и позволит отомстить вашим врагам, не пролив ни капли крови.

В тишине шатра визирь, с непроницаемым лицом обдумывавший предложение, видел перед собой безжалостный выбор между прошлым и будущим. Вернее он делал вид, ведь все обговорено уже. Защита Крыма означала войну, поражение и потерю головы. Отказ от него, обставленный правильно, мог стать его величайшим политическим триумфом.

Он медленно поднял голову.

— Блистательная Порта не торгует своими вассалами, — отчеканил он. — Однако мы не можем отказать народу Крыма в праве самому решать свою судьбу. В знак нашего расположения и ради вечного мира, Падишах дарует Крымскому ханству полную вольность. Отныне их судьба — в их собственных руках.

Гениальная формулировка. Он не «отдал» Крым, он «даровал» ему свободу. Умыл руки, сохранив лицо. Но все в этом шатре понимали: это смертный приговор. «Вольный» Крым, лишенный османской поддержки, — легкая добыча. Визирь жертвовал фигурой, чтобы спасти партию, и одновременно подсовывал мне «отравленный подарок» — регион, который немедленно погрузится в хаос и станет постоянной головной болью для Петербурга.

Да, возможно, турки будут помогать хану — но тайно. В любом случае, это уже не важно.

— Предательство! — вскочил де Торси, его лицо исказилось от ярости. — Вы отдаете волкам овцу, которую клялись защищать! Это бесчестно!

— Честь, маркиз, — медленно, чуть приподняв бровь, повернулся к нему визирь, — это нечто большее, чем красивые слова в договорах, которые вы нарушаете, не успев поставить подпись. Мы свой выбор сделали.

Игровой стол был сломан. Европейские кукловоды оказались статистами на чужом триумфе, который сами же и подготовили.

Договор подписали на следующий день. Церемония, лишенная помпы, походила скорее на оформление деловой сделки, чем на завершение войны. Маркиз де Торси и граф фон Штаремберг, сославшись на «дипломатическую немочь», демонстративно отсутствовали. Их поспешный отъезд из Сороки в тот же день напоминал бегство. Они увозили с собой проигранную партию и понимание: на политической карте Европы появился непонятный, а потому пугающий игрок, действующий по своим, варварским правилам.

Я окинул взглядом свиту. Голицын ходил гоголем, уже мысленно получая награды и рассказывая, как его «твердая позиция» сломила упорство османов. Пусть тешится. Ему — почет, мне — работающие договоры и безопасность границ. Каждый получает свое. Щелкалов, напротив, был задумчив, глядя на суетливый отъезд европейцев.

— Готовьте аналитическую записку по возможным последствиям, — тихо сказал я. — Настоящая работа только начинается.

Он вздрогнул, но тут же собрался.

— Уже начал, Петр Алексеевич, — ответил он. — Они не простят нам этого унижения. Ответного хода долго ждать не придется.

Этот понял. Он понял, что мы не просто выиграли торг, а сломали саму доску. И ему от этого было страшно и интересно одновременно.

Перед самым отъездом Великий Визирь сделал прощальный жест, скрепляющий наш странный союз. По его приказу к нашему лагерю привели всех русских пленных. Впереди шла группа изможденных солдат, и лица их светлели при виде наших мундиров. Но за ними, под усиленной охраной янычар, вели другую колонну. Оборванные, заросшие, с потухшими, затравленными глазами. Булавинцы. Бежавшие к туркам в поисках союза против «царя-антихриста».

— Вот, генерал, — сказал визирь, подойдя ко мне. — Ты показал мне предателей, что стояли за моей спиной. Я возвращаю тебе тех, кто стоял за твоей. У каждого свои змеи, генерал. И мудрый правитель должен уметь их душить.

Мастерский ход. Он избавлялся от хлопотных «союзников». При этом демонстрировал свое понимание и одновременно напоминал о язве, все еще разъедавшей мою Империю. Он возвращал мне моих призраков.

Не больше полусотни человек. Старики с безумными глазами фанатиков, молодые парни с искаженными ненавистью лицами, несколько женщин с мертвыми, пустыми взглядами. Они смотрели на меня как на палача. В их глазах я и был тем миром, что разрушил их жизнь.

— Что с ними делать прикажете, Петр Алексеич? — тихо спросил подошедший Дубов. — Изменники…

Он не договорил. По закону их ждала смерть. Самое простое и очевидное — повесить. Быстро, эффективно, другим в назидание. Так поступил бы любой генерал этой эпохи. Так, скорее всего, поступил бы и сам Петр. Но что это даст? Страх — да. Но еще и мучеников для раскольников, новую легенду о царских зверствах. Казненный бунтовщик — семя для нового бунта. А помилованный и поставленный на работу — живое доказательство силы и мудрости новой власти. Куда более выгодная инвестиция.

— Охрану приставить, — сказал я, и Дубов удивленно вскинул глаза. — Накормить. Оказать лекарскую помощь.

Подойдя вплотную, я продолжил тише, чтобы слышал только он:

— Отделить зачинщиков и идейных от тех, кого силой принудили или обманом завлекли. С главарями разберемся в Азове, отдельно. Остальных — туда же, на работы. У нас рук не хватает, а строить надо много чего. Отдашь под личный присмотр Некрасова. Пусть найдет им применение, его люди лучше поймут, как с ними говорить. Это не пленные, капитан. Это… больные. И лечить их придется долго.

Я еще не знал, что именно с ними делать, но понимал, что их судьба — это моральный выбор, который теперь предстояло сделать мне. Надеюсь не все там идейные. Таких не исправишь.

Глядя на серую степь, я впервые за долгое время мечтал вернуться в Игнатовское. Устал я от этих переговоров. Как бы еще императору донести вести про мои «выкрутасы».

Прибьет же сгоряча…

Глава 21

Обратный путь из Сороки был не очень приятным. Поднимавшийся от Днестра густой туман глушил и звуки, и мысли. Шум вчерашнего триумфа растворился в этой белесой мгле. Оглушительная победа не приносила радости. Вместо нее — тревога инженера, запустившего сложнейший механизм и теперь вслушивающегося: не разлетится ли вся конструкция к чертям при первом же серьезном напряжении?

Мои спутники переваривали случившееся каждый по-своему. Князь Голицын, кажется, смирился с перевернувшимся миром. Промолчав всю дорогу, перед самым отъездом он подошел ко мне, поправил напудренный парик и с тяжелым вздохом произнес:

— Вы, сударь, проломили стену, не спросясь архитектора. Дай Бог, чтобы за этим проломом оказался сад, а не волчья яма.

Дьяк Щелкалов, наоборот, был полной противоположностью сокрушенному князю. Сидя напротив меня, он не предавался меланхолии и не взирал на туманный пейзаж за окном кареты. Он кипел сухой, сосредоточенной энергией. Если князь Голицын был подобен старому дубу, треснувшему под ударом молнии, то дьяк напоминал паука, который немедленно начинает затягивать прореху в своей паутине, делая ее крепче и хитроумнее.

Там, где князь видел трагедию, святотатство, непоправимый пролом в вековой стене миропорядка, дьяк Щелкалов видел расчищенную строительную площадку. Да, стену проломили. Старую, кривую, сложенную на глине и честном слове, полную темных закоулков и лазеек для контрабандистов и бунтовщиков. И теперь, на месте этого хаотичного нагромождения камней, можно было воздвигнуть нечто совершенно новое. Монументальное. Государственное.