Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 33

Развернув тяжелый свиток с гербовой печатью, я продолжил:

— Вы говорите о воле. Что ж, давайте о ней и поговорим. Настоящая воля — это когда не московский купец вам цены диктует, а вы ему. Когда не вы в Москву на поклон ездите, а к вам за товаром в очередь становятся.

Глаза того купца в добротном кафтане заблестели при упоминании беспошлинной торговли. Кто в теме — сразу уловил суть.

И вон тот есаул, с серебряной насечкой на сабле, явно прикидывал в уме барыши от конского контракта. Кони — главный товар пока у казаков. Наживка сработала. Но хватит ли ее, чтобы вытащить их из этого болота фанатизма?

— Первое, что я предлагаю от имени Государя, — я ткнул пальцем в свиток, — ваш хлеб, ваша рыба, ваш скот — пойдут в Москву, в Воронеж, в Петербург без всяких пошлин и оброков. Как у своих.

— А где гарантии, что не обманешь, как твои воеводы допрежь обманывали? — снова выкрик.

— Слово генерала Российской Империи, — я нахмурился. — А если этого мало, то сам Государь-император может подтвердить. Или у вас уже и царскому слову не верят?

Я обвел взглядом седоусых, степенных казаков, сидевших ближе к помосту. Один из них чуть заметно кивнул. Контакт есть.

— Второе. Армии и флоту нужны припасы. Государев заказ на поставку лошадей и провианта — напрямую Войску Донскому. Деньги вперед. Мы готовы платить за вашу службу, атаманы. И платить щедро.

По толпе прошелся шепоток.

— И третье, самое главное, — здесь я посмотрел на Булавина. — Война закончится. Мы предлагаем вложить средства в строительство здесь, на вашей земле, суконных мастерских, пороховых и соляных варниц. Мы даем технологию и деньги, вы — рабочие руки и порядок. И с каждого пуда товара, что сделают на вашей земле, десятая деньга — в вашу войсковую казну. На вечные времена.

Я замолчал. А ведь я предлагал им жирные условия. На мгновение показалось — я победил. У некоторых есаулов загорелись глаза, послышался шепот.

Этого брожения хватило, чтобы Булавин понял, что он теряет толпу. Он тут же вскочил на ноги.

— Слыхали? Он нам тройную цену за коней обещает! — выкрикнул он, перехватывая инициативу. — А знаете, чем платить будет? Новыми налогами, которые с ваших же братьев в Рязани сдерет? Его щедрость — из вашего же кармана, казаки! Одной рукой дает, а двумя забирает!

Толпа снова забурлила, подхватив простую, понятную мысль. Булавин, как умелый дирижер, развернул настроение в нужную ему сторону.

— Он говорит, воля — это полный кошель. Врет! Это его, немецкая воля. А наша, казачья воля — это сабля, конь да вольный ветер в степи! И ее не купишь ни за какие посулы! Вспомните, как воевода Долгорукий ваших жен и детей на морозе без крова оставил! Вспомните, как их попы наши иконы сквернили! И после этого мы должны поверить слову их генерала?

Его голос крепчал, переходя на крик, и толпа отвечала ему одобрительным ревом. Он ударил по самому больному — по вере.

— Он говорит о старой вере, которую топчут его никонианские попы! О нашей воле, которую отнимают воеводы с их указами! О земле нашей, которую хотят забрать под его бесовские дымные машины! Он пришел с торгом!

Булавин вышел ко мне и обошел, поглядывая на своих притихших казаков.

— Твои деньги — приманка Иуды! — выплюнул он повернувшись ко мне. — Твои мастерские — кузницы Сатаны! Твои договоры — цепи, которыми он хочет приковать вольный Дон к своей имперской колеснице! Он не уважает нашу веру, не чтит наш обычай! Он пришел купить наши души за тридцать сребреников!

С последними словами толпа взорвалась. Тысячи глоток слились в единый яростный рев: «Смерть!», «На кол антихриста!», «Не продадимся!».

Ох ты ж…

Окруженный этой стеной ненависти, я понял, что план «А» — переговоры — провалился с оглушительным треском. Красиво говорит, чертяка. Цицерон в лаптях. Жаль, что вся эта риторика закончится банальной поножовщиной, в центре которой, кажется, окажусь я. Вся моя рациональная схема восемнадцатого века только что разлетелась вдребезги об иррациональную, пламенную страсть Средневековья. Этот человек вел священную войну, не торговался.

Пока я стоял на майдане, принимая на себя волны чужой ярости, мои настоящие глаза и уши уже работали в толпе. Еще на подходе к Черкасску, в ожидании дозорных, я успел дать Некрасову короткие и четкие инструкции. Ему хватило полуслова, теи более он сам предложил своих людей. Двое его лучших пластунов, растворившись в ревущем море, делали свою работу, и это была заранее спланированная разведка.

Один из них, Остап, кряжистый мужик с неприметным лицом читал людей. Задача его была проста: найти трещину в этом, казалось бы, монолитном единстве бунта. Привычный выискивать след зверя в степи, его взгляд скользил по лицам казачьей старшины у помоста, безошибочно отсеивая крикунов, пьяниц и фанатиков. Его интересовали те, кто молчал. И он их нашел. Небольшая группа держалась особняком во главе с седоусым, спокойным атаманом. Пока вокруг бушевали страсти, тот сидел неподвижно, положив мозолистые руки на колени, и слушал. Хмурясь, он что-то прикидывал в уме, и взгляд его был не взглядом хозяйственника, оценивающего риски. Его люди, в отличие от остальных, были трезвы, оружие их вычищено, а в глазах не было безумного огня — лишь усталость. Собственники, уже понявшие, что затеянная Булавиным игра зашла слишком далеко.

Я их заметил чуть позже Остапа, который внимательно приглядывался к ним.

Второй пластун, Грицко, тем временем присмотрелся к чужакам. Крутясь неподалеку от помоста под видом подвыпившего зеваки, он дождался своего. В самый разгар моей речи один из чужаков незаметно передал сложенную записку ближайшему помощнику Булавина, атаману Хохлачу — вертлявому, жестокому типу с бегающими глазками. Проследив за Хохлачом, пластун засек, как тот, пробежав записку глазами, что-то шепнул на ухо Булавину. Именно после этого шепотка Булавин и сорвался в свою яростную проповедь.

Уже вечером, когда меня отвели под «почетный арест» в комендантскую избу, Грицко принес первые донесения через одного из моих гвардейцев, приносившего еду.

— Живут в курене атамана Сидорова, — шепотом доложил он мне позже, пробравшись к окну под видом пьяного. — Вино пьют не наше, привозное, в бутылках темных. Бумаг у них — ворох. И бумага та не наша, слишком тонкая.

Я слушал, и схема становилась ясна. Вино — французское. Бумага, судя по всему, голландская или та же французская. Записка-подсказка прямо во время круга. Это советники, суфлеры, управляющие процессом в реальном времени.

— Хорошо, Грицко, — так же тихо ответил я. — Теперь — Зимин. Тот, седоусый. Мне нужно знать, он с нами или против.

— Уже работаем, господин генерал, — прошептал он и растворился в темноте.

Механизм, запущенный еще в Азове, пришел в движение. Я даже не хочу узнавать у Некрасова почему эти двое вхожи в круг булавинских казаков, пусть так и останется моей догадкой.

Связным оказался старый грек-лавочник, которого Некрасов прикормил загодя, — человек, торговавший со всеми и знавший всё. Он-то и передал Илье Зимину, тому самому атаману, короткую записку, нацарапанную на клочке оберточной бумаги.

«Думай, Илья, — было в записке. — Булавин продал Дон немцам за пустые обещания. Барон предлагает дело. Выбирай, с кем тебе по пути. Если готов говорить, поправь шапку, когда будешь выходить с майдана».

Я по сути предложил подумать о будущем, а не о сиюминутной, пьяной воле.

Весь вечер я ждал донесения от Остапа. Ответ пришел глубокой ночью.

— Поправил, — коротко доложил пластун, появившись у моего окна. — Два раза. Левой рукой. Думает, крепко думает, атаман.

Так, пока я с треском проигрывал сражение за умы на майдане, в тишине черкасских проулков разворачивалась другая, невидимая война — за поддержку тех, кто умел считать деньги.

К вечеру ревущий майдан охрип; страсти, подогретые речами Булавина и бесплатной водкой из разграбленных обозов, достигли своего пика. Идеология, замешанная на старой вере и вековой обиде, победила. Одурманенная своей силой толпа требовала жертвы, которой, судя по всему, должен был стать я. Сидя в этой избе, я был как зритель.