Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 15

— Мы готовим нервы для Империи, Леонтий Филиппович, — ответил я, не отрываясь от процесса. — И кровь для наших машин.

Секрет был в катализаторе — маленьком «дьяволе», который заставляет природу работать вдесятеро быстрее. В кипящее, пузырящееся масло я методично, ложку за ложкой, добавлял свинцовый сурик — тяжелый красный порошок, который так любили иконописцы. Под его воздействием масло на глазах начало меняться: теряло прозрачность, густело, темнело, превращаясь из простого продукта в нечто новое. Процесс полимеризации, который на открытом воздухе занял бы недели, здесь, в кипящем котле, завершался за часы.

Полученную липкую массу, похожую на патоку, я смешал с толченой пробковой крошкой и сажей. Результатом стала густая, черная, похожая на деготь паста, которую я окрестил «резиноидом».

Испытания превзошли все ожидания. Застыв, паста превращалась в прочный, водонепроницаемый и, главное, упругий материал. Он гнулся, пружинил, не трескался на морозе и не плавился от жара. Мы получили идеальные прокладки для паровых машин. Но это было только начало.

Колеса! Меняем конструкцию колес!

Не мог я больше смотреть на это убожество — голые металлические обода. К тому же идея с резиноидом меня захватила целиком. Схватив уголь, я прямо на выбеленной стене цеха начал набрасывать эскиз.

— Мы не будем делать их цельнометаллическими, — заявил я Федьке. — Степь их разобьет. На широкий стальной обод каждого колеса «Бурлака» мы напрессуем толстый, в четыре пальца, слой нашего «резиноида».

Федька недоверчиво смотрел то на эскиз, то на черный упругий брусок в моей руке.

— Это не шина, — пробормотал я сам себе. — Это будет массивный амортизирующий бандаж. Он погасит тряску, сбережет и двигатель от степных ухабов. Машина пойдет мягче и проживет дольше. Мы обуем нашу сталь в упругую, прочную кожу!

Пока я колдовал в лаборатории, на втором фронте шла работа над винтовками. Здесь моим главным союзником и одновременно самым безжалостным критиком стал поручик Дубов. Он превратил тихий испытательный полигон в филиал преисподней. Винтовки топили в болотной жиже, посыпали песком, волокли за лошадьми по каменистой дороге, и после всех этих издевательств требовали от них безупречной работы.

— Петр Алексеич, — говорил он, возвращая очередную истерзанную винтовку, — выбрасыватель хорош, пока чистый. Но стоит ему забиться грязью, его клинит намертво. Солдат в бою не станет выковыривать ее штыком — его убьют раньше.

Наверное, нужно угол изменить и пружину поставить вдвое злее.

— Затвор сложный, — докладывал он на следующий день. — Трезвый разберешь, а как руки от холода не гнутся или от страха трясутся — все, конец.

Так, значит нужно, чтобы он разбирался на три части, не больше, и чтобы собрать неправильно было невозможно.

Его ценные замечания ложились через мои придумки на чертежи и уходили в цеха. Мастера, скрипевшие зубами от этого «придиры», вскоре прониклись к нему глубоким уважением. Они видели, что он бьется, а жизнь того парня, который будет с этой винтовкой в руках смотреть в лицо смерти. Цеха Игнатовского превращались в отлаженный конвейер, производящий технологичное, по-настояшему надежное, солдатское оружие. Мобилизация наземных сил шла полным ходом. Но каждый раз, глядя на карту бескрайних донских степей, я понимал, что этого критически мало.

Пока в кузницах ковали сталь, а в оружейных мастерских щелкали затворы, в самом дальнем и охраняемом ангаре Игнатовского шла почти беззвучная работа. Здесь рождался проект «Катрина-3» ставший нашим общим искуплением. Каждый вносил в него свою лепту, выстраданную недавней трагедией.

Главный, самый жестокий для инженера вывод я сделал после катастрофы, и он стал нашей новой доктриной: совершенство — враг своевременности. Чем проще механизм, тем быстрее его изготовить и тем надежнее он будет в деле. Эта мысль стала тем камертоном, по которому настраивалась вся наша работа. Теперь это был не мой единоличный проект или тайный заговор учеников, а общая работа команды, спаянной огнем и виной.

Мы превратились в единый, порой конфликтный, живой организм. За мной остались общая концепция, аэродинамика и силовая установка — с главной задачей безжалостно отсекать любые красивые, необязательные усложнения. Нартову досталась роль сердца проекта. Он вгрызался в решение конкретных, насущных задач.

— Угол атаки нужно увеличить, Петр Алексеевич! — доказывал он мне, тыча грифелем в чертеж лопасти. — Мои расчеты показывают, что так мы получим больше подъемной силы при тех же оборотах!

— А я тебе говорю, Андрей, что они не учитывают порывы степного ветра! — парировал я. — Чем больше угол, тем сильнее его будет рвать и крутить! Нам нужен запас прочности, не рекордная скорость подъема!

В итоге мы сошлись на компромиссе — среднем угле, который не давал максимальной эффективности, зато гарантировал стабильность. Именно Нартов предложил гениальное решение для лопастей: легкий, очень жесткий каркас из продольных и поперечных ребер высушенной древесины, похожий на скелет птичьего крыла. Этот каркас обтягивался плотной тканью, которую в несколько слоев покрывали нашим «резиноидом». После высыхания ткань превращалась в твердую, упругую и идеально гладкую корку, создавая прочный аэродинамический профиль.

Кровью и мускулами проекта стал Алексей. Всю логистику и организацию он взвалил на себя, и ученик-аристократ на глазах превращался в дотошного хозяйственника. Лично проверяя каждую партию ивовых прутьев, споря до хрипоты с поставщиками льняного масла, он организовал конвейер по пропитке и сушке ткани. Он не играл в начальника — он тащил на себе весь воз снабжения.

Благо, от падения «недодирижабля» он с Нартовым быстро оправился.

Именно Алексей, уставший от наших бесконечных споров, принес решение, окончательно оформившее облик нашего спасителя. Я нашел его в углу ангара, где он машинально вертел в руках небольшой, упругий шарик из пробковой крошки, залитой «резиноидом». Сжимал его, бросал о дощатый пол, задумчиво наблюдая, как тот уверенно отскакивает. И тут мимо него пронесли тяжелую деревянную заготовку для гондолы.

— Тяжела, зараза! — выдохнул один из мастеров. — И треснет при первой же жесткой посадке!

Во взгляде Алексея разрозненные детали вдруг сложились в единое целое. Упругий мячик в руке. Громоздкая деревянная деталь. Плетеные крестьянские корзины, сваленные у стены. Искра перескочила на нужный контакт.

— Петр Алексеич! — позвал он меня. — А зачем нам дерево? Мы же делаем воздушную лодку? Так давайте и строить ее как лодку, только не из досок, а как… корзину! Сплетем ее из ивовой лозы, а потом покроем вашим «резиноидом» в несколько слоев. Будет легкой, прочной и пружинить при возможном ударе!

Идея была настолько простой и очевидной, что я невольно рассмеялся. Плетеная, покрытая упругим черным составом гондола! Похожая на диковинный стручок невиданного растения. Легкая, прочная, амортизирующая. И главное — ее можно было изготовить за два дня силами десятка толковых корзинщиков.

Так, шаг за шагом, из компромиссов, озарений и тяжелого труда рождался наш воздушный спаситель. Он был некрасив, даже уродлив. Вместо изящной сигары дирижабля — пузатый пузырь монгольфьера, чуть вытянутый. Вместо стремительных крыльев — два неуклюжих, медленно вращающихся винта. Вместо элегантной гондолы — плетеная просмоленная корзина. Он был порождением необходимости, дитем отчаяния и надежды.

В цехах на стапелях застыли каркасы трех приземистых, угловатых корпусов «Бурлаков», похожих на бронированных черепах, обутых в черные амортизирующие бандажи. В арсенале рядами лежат заготовки сотен новеньких, пахнущих маслом винтовок СМ-2. А в дальнем, самом охраняемом ангаре, под светом десятков фонарей мастера натягивают на гигантский каркас последние полотнища пропитанной ткани. Моя ставка — на грубую силу, надежность и простоту — была сделана.

Глава 8