Инженер Петра Великого 8 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 13

Я сел на стул у изножья. Несколько минут мы молчали. Я думал.

— Это моя вина, Петр Алексеич, — произнес он, глядя на меня. Голос у него был хриплым. — Вся. От начала и до конца. Я отдал приказ, который привел к гибели людей. Я пошел на риск, не понимая его цены. Я хотел доказать, что готов принимать решения… Теперь я знаю, чего они стоят. И чего стоит верность, — его взгляд скользнул в сторону, туда, где за окном виднелся свежий холмик на погосте.

В его голосе не было ни капли юношеского надрыва, просто тяжелая, выстраданная боль и взрослое осознание. Он констатировал факт.

— Ты повзрослел, Алексей Петрович, — сказал я тихо. — Эта наука далась нам всем слишком дорого.

Я поднялся. Он принял ответственность. И этим закрыл вопрос о своей вине. По крайней мере, для меня.

Нартова я застал в соседней комнате лазарета. Он лежал у стола, заваленного чистыми листами бумаги, и просто смотрел в стену. За эти двое суток он постарел лет на десять. Огонь гения погас. Он даже не обернулся, когда я вошел. Сев напротив, я молча выложил на стол главный лист из отчета о расследовании — тот, где была схема каскадного сбоя.

Он долго смотрел на чертеж. Потом медленно поднял на меня пустые глаза.

— Я убил их, — прошептал он. — И чуть не убил его…

— Мы убили их, — поправил я. — Я, который не остановил. Алексей, который приказал. И ты, который построил. Вина на всех нас, Андрей.

Он горько усмехнулся.

— Моя вина больше. Я был уверен… я был так уверен в своих расчетах…

— Вот именно, — я постучал пальцем по чертежу. — Твоя ошибка — не в расчетах. Они безупречны. Твоя ошибка — в самонадеянности. Ты решил, что можешь победить природу в одиночку, одним наскоком. А природа, Андрей, не терпит фамильярности. Она требует уважения и времени.

Подойдя к окну, я встал к нему спиной.

— Проект закрыт, — произнес я, глядя на дымящиеся трубы своих цехов. — Водород — слишком опасная игрушка. Мы не готовы. И ты не готов. Урок окончен.

За спиной раздался сдавленный звук.

— Андрей, — сказал я, не оборачиваясь. — Хватит себя жалеть. Живые нужны живым.

Он горько выдохнул.

— Куда мне теперь? На стройку? Копать землю?

— Хуже, — ответил я, повернувшись к нему. — Ты будешь делать то, что не любишь больше всего. Работать медленно. Ты возглавишь новую лабораторию по разработке негорючих и композитных материалов. Твоя задача — создать ткань, которая не горит. Клей, который не реагирует. Сплавы, которые не ломаются. Ты будешь проводить тысячи скучных, монотонных опытов. Пока не создашь то, что сделает будущие полеты по-настоящему безопасными. Искупишь свою вину трудом. Будешь учиться побеждать природу долгой, терпеливой осадой. Вместе с другими.

Он смотрел на меня прищурившись. Кажется, получилось избежать того, что я больше всего опасался. Этот жестокий урок не ломал его.

Вечером, вернувшись в палату к Алексею, я принес два самых красноречивых свидетельства нашего провала и положил их на стол рядом с его кроватью: обугленный кусок ивового шпангоута от оболочки «Икара» и обломок широкой лопасти его пропеллера. Пока он спал, я часами сидел рядом, машинально вертя в руках эти мертвые «артефакты». В голове, как заевший механизм, снова и снова прокручивалась роковая цепь событий.

Когда он проснулся, я разложил перед ним главный лист из отчета, объясняя всю механику катастрофы. Он слушал не перебивая, его взгляд был прикован к чертежам.

— Мы были одержимы одной идеей, — задумчиво проговорил я, сам только сейчас до конца формулируя мысль. — Поднять в воздух газ, который легче воздуха. Мы бились над герметичностью, над прочностью, над весом оболочки. И проиграли. А что, если… — я замолчал. В голове что-то щелкнуло, и два разрозненных обломка на столе сложились в единую, ослепительную схему.

Ошибка была не в исполнении. Ошибка была в самой концепции.

— Мы пытались заставить летать газ, — я поднял на него глаза, в которых, должно быть, плескалось безумное возбуждение. — А что, если заставить летать винты?

Не дожидаясь ответа, я схватил со стола чистый лист пергамента и грифель. Рука летала по бумаге, повинуясь мысли, которая только что обрела форму. Превозмогая боль, Алексей приподнялся на локтях, его глаза загорелись неподдельным интересом.

— Смотри! — я ткнул грифелем в чертеж. — Два больших несущих винта, вот здесь и здесь, по бокам от гондолы. Широкие, с малым углом атаки, рассчитанные на подъемную силу, а не на тягу. Вращаются в разные стороны, чтобы компенсировать крутящий момент. Либо же просто винты которые будут крутится в разные стороны, в зависимости от намерений пилота. Привод — тут. А оболочка… — я набросал знакомый сигарообразный контур, но меньшего размера. — Оболочка остается. Но мы наполним ее не проклятым водородом, а безопасным горячим воздухом от горелки новой конструкции. Ее задача — не поднимать весь аппарат, а лишь компенсировать вес самой конструкции, двигателя и экипажа. Сделать машину «почти невесомой»! Это снимает нагрузку с винтов и позволяет поставить двигатель меньшей мощности — а значит, более легкий и экономичный!

В палату прихрамывая и держась за стены вошел Андрей Нартов. Он замер на пороге, не решаясь подойти, его взгляд тут же приковало к чертежу на столе. Сначала в его глазах отразилось недоумение, затем — то потрясение, которое испытывает инженер, увидев простое и гениальное решение проблемы, над которой бился месяцами. Он, кажется сходу уловил суть идеи.

Медленно подойдя к столу, он взял из моих пальцев грифель. Несколько секунд он молча изучал набросок, а затем перечеркнул примитивный хвостовой руль.

— Он не нужен, Петр Алексеевич, — произнес он своим обычным, ясным голосом. — Лишний вес и сложность. Управлять можно иначе. Если сделать лопасти винтов поворотными и подвести к ним систему тяг… Мы сможем менять их угол прямо в полете! Увеличивая угол на обоих винтах — получим подъем. Уменьшая — снижение. А если менять угол на одном винте больше, чем на другом — получим крен и разворот. Это даст невероятную маневренность!

Тут же, рядом с моим эскизом, он начал набрасывать сложную схему шарниров, тяг и общего вала-коромысла. Механизм, который в моем мире назовут «автоматом перекоса». Наш тандем возродился из пепла.

Алексей смотрел на наши руки, летающие над пергаментом, на то, как из провала рождается нечто новое, совершенное. В его взгляде было восхищение и толика горечи.

— Первая «Катрина» была надеждой, — произнес он тихо, но так, что мы оба обернулись. — Вторая стала нашей общей виной. Эта, третья, должна стать нашим искуплением.

Так родилась «Катрина-3».

Мы втроем склонились над чертежом: я, Нартов и приподнявшийся на локтях, Алексей. Больше не было учителя и учеников, командира и подчиненных. Была команда, объединенная трагедией и выстраданной надеждой. Катастрофа нас переплавила. На бумаге рождался медленный, неуклюжий, зато надежный аппарат, способный зависать над одной точкой, подниматься и садиться вертикально. Идеальный разведчик и спасатель. Нужно было потом рассчитать грузоподъемность. Думаю, пару «дыханий» он выдержит.

Надежда на спасение отряда Орлова, похороненная под обломками «недодирижабля», возрождалась. Сейчас она была основана опыте и общем прозрении.

Надеюсь, Брюсу понравится.

Кстати, а вот и он. В палату зашел хмурый Яков Вилимович.

Глава 7

Воздух давил на виски, заставлял говорить вполголоса. Появление Якова Вилимовича Брюса не стало неожиданностью, хотя легче от этого не было. Он вошел как хирург, прибывший на консилиум к безнадежному больному. Застыв на пороге, его фигура в темном камзоле, казалось, источала холод. И прежде чем лицо Брюса обратилось в непроницаемую маску государственного мужа, я успел уловить в его взгляде мимолетную тревогу. Когда его взгляд на мгновение зацепился за перевязанную фигуру царевича, с трудом приподнявшегося на локтях, в глубине светлых глаз полыхнул откровенный гнев.