Инженер Петра Великого 7 (СИ) - Гросов Виктор - Страница 2

— Господа, — произнес я, хватая угольный грифель. — Забудьте все, что вы знаете об осаде крепостей. Мы устроим для Азова представление. Психологический театр военных действий.

На чистом листе пергамента начали появляться эскизы, не имевшие ничего общего с траншеями и бастионами. Первым я набросал простой жестяной цилиндр, похожий на банку для солдатской крупы.

— Вот наш главный довод, — я ткнул в него грифелем. — Светошумовой заряд. Корпус. Внутри — смесь из толченого магния из «потешных огней» и калийной селитры из пороховых погребов. Простейший фитиль. Сотни таких штук. В час «Хэ» наши штурмовые группы забрасывают их на стены и во внутренние дворы. Эффект — мгновенная, ослепляющая вспышка, ярче полуденного солнца, и оглушающий хлопок, от которого закладывает уши и темнеет в глазах. На несколько драгоценных секунд все, кто окажется рядом, превратятся в слепых и глухих истуканов. Их артиллеристы не смогут навести орудия, а стрелки не посмеют высунуться из укрытий. Мы отключим им зрение и слух.

— Шутихами крепость брать? — недоверчиво пробасил Сытин, глядя на мой чертеж как на рисунок сумасшедшего. — Это, простите, ваше благородие, ребячество какое-то.

— Это «ребячество» заставит их опытных канониров ослепнуть в самый решающий момент, Афанасий Игнатьевич, — спокойно, почти ласково ответил я, не поднимая головы от чертежа. — И это только начало.

Не давая им опомниться, я достал из своего походного мешка неуклюжий, собранный на скорую руку механизм из шестеренок и медного раструба — прототип ручной сирены, что сунул мне на прощание Гришка.

— А это — наш голос. — Я с грохотом поставил его на стол. — Еще не воет, как надо, но мы быстро доведем до ума и размножим. Десяток таких устройств, установленных на передовых позициях. В нужный момент они начнут вращаться. И издадут звук, которого никто из них никогда не слышал — выворачивающий нутро, душу скребущий механический вой, от которого стынет кровь в жилах. Он будет давить на нервы, сводить с ума, не давать услышать приказы своих командиров. Мы ударим по их ушам. Мы заглушим их волю.

Отложив сирену, я снова взялся за грифель, начертив схему расположения наших сил вокруг крепости.

— И наконец, финал. Пока их гарнизон будет ослеплен и оглушен, пока их души будет терзать вой наших сирен, мы запустим фейерверк. Весь. Сразу с трех сторон. Сотни ракет взлетят в небо, создавая иллюзию массированной атаки с нескольких направлений одновременно. Командиры, не видя, что происходит, не слыша приказов и получая панические донесения об атаке отовсюду, начнут метать резервы из одного конца крепости в другой. В их рядах начнется сумятица. А для нас — фейерверки дадут небольшое освещение для ночной атаки.

Я обвел взглядом их ошеломленные лица. Артиллерийский подполковник смотрел на меня с откровенным ужасом, Сытин — с мрачным, тяжелым недоверием, а в глазах Орлова, стоявшего у входа, разгорался огонек понимания (вот кто точно знает цену моим «придумкам»).

— Мы атакуем их страх, господа. Мы превратим их неприступную крепость в ловушку, в которой они сами себя сожрут от ужаса. Мы вызовем полный коллапс. И только тогда, когда их воля будет сломлена, когда их командиры потеряют управление, — я сделал паузу, обводя грифелем единственный участок стены, — только тогда пойдут наши штурмовые отряды.

Я отложил грифель. На пергаменте лежал план невиданной доселе атаки.

Тишина в палатке чуть ли не звенела. Офицеры обмениваясь тяжелыми взглядами, в которых недоумение боролось с откровенным скепсисом. Первым, как я и ожидал, не выдержал полковник Сытин. С натужным скрипом походной табуретки он грузно оперся побелевшими костяшками пальцев о стол и посмотрел на меня в упор. В его взгляде было усталое, отеческое снисхождение к зарвавшемуся, по его мнению, юнцу, который возомнил себя стратегом.

— Петр Алексеевич, — начал он взвешенно, словно отмеряя каждое слово на аптекарских весах. — Мы люди военные, простые. Твои «потешные огни» да дьявольские свистульки — дело, может, и занятное. Для ярмарочного балагана. Но здесь, прости, война. Здесь кровь льется настоящая. Мы не можем рисковать тысячами солдатских жизней ради… фокусов.

— Вы считаете это фокусами, полковник?

— А чем же еще? — он развел руками, ища поддержки у остальных. — Вы предлагаете нам играть в разбойников, пугать басурман криками да трещотками, в то время как настоящая война требует иного. Порядка. Терпения. Расчета. — Он обвел взглядом остальных офицеров, и те согласно закивали, обретя лидера. — Единственный разумный путь в нашем положении — тот, которому ты сам нас и учил под Нарвой. Зарыться в землю. Глубже. Построить надежные редуты, укрепить фланги, наладить караульную службу. Перейти к глухой, изматывающей осаде. Да, это долго. Да, мы понесем потери. Но так мы сохраним армию. Дождемся весны, подкреплений от Государя и тогда уже, с новыми силами, по-настоящему ударим. А твои затеи, прости великодушно, — верный путь к позору.

Он тяжело опустился на табуретку, довольный своей речью. Его план был безупречен с точки зрения военной науки. И абсолютно самоубийственен в наших реалиях. Ждать весны? К весне от нашей десятитысячной армии останется в лучшем случае половина — изможденные, больные калеки, не способные держать оружие. Он предлагал медленную, почетную смерть в окопах во имя устава.

— Благодарю за ваше мнение, Афанасий Игнатьевич, — спокойно ответил я. — Оно основано на опыте и здравом смысле. И оно ведет нас прямиком в общую могилу.

Сытин покраснел. Мне даже стало боязно, как бы кондратий не прихватил старика.

— Ты… ты смеешь…

— Я смею утверждать, что у нас нет месяцев, — с ленцой прервал я его. — У нас нет и недель. У нас есть несколько дней. Либо мы берем Азов сейчас, одним дерзким, безумным ударом, либо эта армия сгниет здесь заживо. И вы, полковник, знаете это не хуже меня.

Артиллерийский подполковник, стоявший рядом, нервно кашлянул в кулак.

— Даже если так, ваше благородие… Ваш план… он слишком… рискован. Нет никаких гарантий, что эти хлопушки произведут на турок хоть какое-то впечатление. А если они просто посмеются над нами? Что тогда? Мы выставим себя на посмешище и потеряем последнее уважение в глазах солдат. Это спровоцирует их на вылазку, которую нам будет нечем отбить. Нас просто сметут.

— Верно говоришь, подполковник! — тут же подхватил Сытин. — Это авантюра! Блеф! А на войне блефовать можно, когда у тебя в рукаве припрятан козырь. А у нас что?

Их логика была железобетонной. Они мыслили категориями устава, опыта, привычных рисков. А я предлагал им шаг в область, не описанную ни в одном военном трактате, а они были не готовы его сделать. Я оглядел их упрямые, честные, ограниченные лица. Стена. Эту стену было не пробить доводами. Ее можно было только обойти.

Заставив себя медленно подняться, превозмогая тупой укол боли в ноге, я подошел к столу. Расправив на столе измятый пергамент с государевым приказом, я накрыл его ладонью, словно припечатывая их возражения.

— Господа, — я вздохнул. — Я ценю ваш опыт и вашу доблесть. Но, похоже, вы забыли, что здесь написано. Здесь не рекомендация к действию. Здесь не просьба. — Я постучал пальцем по пергаменту. — Здесь не сказано: «Держите осаду». Здесь не сказано: «Ждите подкреплений». Здесь сказано: «Взять Азов». И дальше, — я сделал паузу, — «любой ценой».

Я обвел их тяжелым взглядом.

— Государь не назначил вас командовать этой операцией. Он назначил меня. И он дал мне право определять эту самую цену. И я ее определил. Ценой будет страх наших врагов. Я не прошу вашего совета, господа. Я ставлю вас перед фактом.

Это был неприкрытый вызов. Я переступил черту.

— Это… это превышение полномочий! — выдохнул Сытин, его лицо теперь побелело от гнева. — Вы толкаете армию на гибель! Я не могу этого допустить. Я немедленно пошлю гонца к фельдмаршалу Шереметеву с донесением о вашем самоуправстве!

— Ваше право, полковник, — кивнул я. — Посылайте. Пока ваш гонец доскачет, пока фельдмаршал разберется в ситуации и пришлет ответ, мы либо будем пить вино в комендантском доме Азова, либо наши головы будут торчать на его стенах. В любом случае, будет уже поздно что-либо менять.