Телохранитель Генсека. Том 5 (СИ) - Алмазный Петр - Страница 14

Леонид Ильич рассмеялся, заразительно, с хрипотцой — так, что я тоже не удержался и улыбнулся.

— Ого, Саша! — сказал он, вытирая уголки глаз, — не ожидал от тебя! Ты у нас, оказывается, уже настоящим капиталистом заделался. Но не думаю, что стоит Гале уходить в частный, как там говорят, «бизнес».

Он с сарказмом выделил последнее слово. А я подумал про себя, что в двадцать первом веке оно будет самым обычным в лексиконе каждого. А самое страшное, это извиняющаяся фраза: «Ничего личного — просто бизнес».

— Согласен с Леонидом Ильичом, — поддержал я. — Дочь Генсека персона публичная. Для ее репутации и даже репутации Леонида Ильича будет лучше, чтобы она приносила пользу непосредственно государству, а не себе лично. Нам важен сам образ: человек нашел себя на службе общества, а не в поисках личной наживы. Иначе любое правильное дело будут объяснять блатом.

Генерал пожал плечами, будто и не надеялся на иное. А я прочел проскользнувшее у него в мыслях недовольство: «Что-то, Володя, ты все чаще спорить начинаешь. Никакого уважения к старшим, постоянно гнешь свою линию…».

— Механизм можно придумать и внутри государства, — решил я смягчить мысли генерала, подробнее обосновав свою позицию. — Допустим, при Доме моделей организовать экспериментальную мастерскую тканей. Отдельная линия узоров — авторская. Экспорт через «Внешпосылторг» и «Союзконтракт». Жесткий контроль качества и цены. И никакого привилегированного снабжения, пусть сама справляется. Тогда никто не скажет, что это личный проект семьи Брежневых.

— Так ведь все равно будут ругать, разве нет? — ухмыльнулся Леонид Ильич.

— Поначалу будут, — согласился я. — Но через год станут сами за ней повторять. Идеи-то у Гали хорошие. Такой уж у нас народ: сначала ругаем, потом гордимся.

Мы помолчали. Брежнев снова разложил лоскуты, глядя на них внимательно, как на карты неизвестной страны.

— Знаете, — нарушил я тишину, — в первый день, когда я её привёз на фабрику, думал: сорвется. Отойдет от станка, скажет, что руки болят, что голова раскалывается, что это все «для камеры». А она уперлась. Сорвалась позже уже, с мастером поспорила, чуть не ушла. Но потом вернулась и сказала: «Извините. Я учусь». Вот это было важнее любых обещаний.

— Упрямство у неё всегда было, это точно, — сказал Леонид Ильич. — И я теперь первый раз за много лет верю ей так, как должен верить отец дочери.

— Давайте так, — сказал он уже деловым тоном. — Кооператив не нужен. Время у нас такое, что аккуратность важнее скорости. А вот мастерскую при Доме моделей вполне можно организовать. Но тоже чтоб без фанфар. Гале надо дать должность не начальницы, а ведущего художника. Команду подберем ей хорошую. Например, устроим конкурс и привлечем победителей.

— Тогда уж чтоб никаких «Г. Б» на бирках, — добавил Рябенко по‑военному сухо. — Если уж по-советски делать, а не «под запад».

— Это даже не обсуждается, — подтвердил Брежнев. — На изделии указывается артикул, автор только в документах. Никаких «личных брендов» и никаких «спецмагазинов».

— Сделаем, — сказал генерал.

— Сделаем, — повторил я.

Брежнев собрал лоскуты обратно в конверт.

— Знаете, — сказал он, — меня часто спрашивают: «Зачем вы всё это придумали, Леонид Ильич? Зачем реформы, зачем эти ваши „малые“ дела?» А у меня есть простой ответ. Человек должен видеть смысл в своей собственной работе. Не в лозунге или чьей-то речи с трибуны, а в том, что он сам делает руками или головой. Когда смысл появляется — пропадают ненужные разговоры и лишняя злость. Вот и вся политика.

Глава 7

Длинный стол, обтянутый сукном, массивные стулья с высокими спинками — всё в зале заседаний несло отпечаток государственной важности. На стенах висели портреты Ленина и Маркса, чьи проницательные взгляды словно бы оценивали каждого из присутствующих.

Я, сидя не за столом, а на стуле у стены, снова ощущал себя не участником, а лишь наблюдателем. Но весьма заинтересованным наблюдателем, надо признать.

Атмосфера в зале витала напряженная. Люди сидели, почти не переговариваясь друг с другом, уставившись в бумаги. Лица у большинства были хмурые, у некоторых откровенно мрачные.

Я сконцентрировался, пытаясь уловить мысли тех, кто сидел за столом.

Первым ощутил беспокойство Машерова. Пётр Миронович сохранял внешнее спокойствие, внимательно листая документы, но его мысли метались. Он был озабочен тем, что заседание Политбюро начнется с критики реформ, на которые он сделал ставку в своей работе. Настолько, что на сегодняшний день прослыл чуть ли не главным реформатором Союза. И все, кто был недоволен изменениями, считали, что это Машеров «науськивает» Брежнева, забывая о том, что реформы мы с Леонидом Ильичом начали еще до того, как Машеров стал его первым замом.

Михаил Зимянин, давний противник Машерова еще со времен работы в БССР, нервно барабанил пальцами по столу. Его мысли были резкими, раздраженными: «Хватит уже этой ерунды! Машеров со своими новшествами в итоге всех нас подставит под удар. И как только Брежнев ему верит? Ведь ясно же, к чему приведут реформы, если Госплан уже страдает!»

Через несколько кресел напротив него находился Виктор Гришин, давний член Политбюро и первый секретарь Московского горкома. Он выглядел подчеркнуто расслабленным, даже лениво перелистывал какие-то страницы, однако в голове его крутилось: «Главное, чтобы Романов первым начал. Если он сумеет задать тон критике, то я подхвачу, не дам Машерову уйти от ответа. Но сам сходу на рожон не полезу…»

Сам Романов, словно почувствовав мой взгляд, чуть приподнял голову и взглянул мне прямо в глаза. Разумеется, он помнил наш разговор, но и сдаваться без боя не собирался. Слишком крепкий стержень имел этот человек, чтобы испугаться и отступить так просто, после первого же предупреждения. Сейчас он думал:

«Никаких подковерных интриг, Романов слово держит. Но раз так, то давайте начистоту. Скажу все в лицо, как думаю. Я ведь двумя руками за инновации, но не за такие же! Брежневу нужно показать, куда он тащит страну, доверившись этим авантюристам. Не остановим сейчас, потом уже не сможем…»

Наконец, я перевел взгляд на Леонида Ильича. Брежнев сидел во главе стола, но казалось, что мыслями был где-то далеко. Я не удержался и «послушал» его тоже. И действительно, Генсек, наверное, был единственным из присутствующих, кто размышлял не о предстоящем заседании, а о своей семье.

Я тихо вздохнул и оглядел зал еще раз. Остальные члены и кандидаты Политбюро, а также приглашенные гости из состава ЦК сидели в молчаливом ожидании. Даже всегда улыбчивый Шараф Рашидов выглядел серьезным и слегка ерзал на стуле. Он еще не определился, кого поддержать, и пока выжидал.

Леонид Ильич, наконец, вернулся мыслями к происходящему, оглядел всех собравшихся и произнес:

— Итак, товарищи, начинаем заседание. Слово предоставляется товарищу Романову.

Григорий Васильевич встал, поправил пиджак и с достоинством оглядел всех присутствующих за столом. Выглядел он, по сравнению с прочими членами Политбюро, очень молодо. Но это не делало его менее солидным, даже наоборот — Романов выглядел чрезвычайно импозантно. При этом в его облике не было вызова, а лишь серьезность человека, уверенного в собственной правоте. Он начал свою речь:

— Товарищи, я бы хотел прежде всего отметить, что мы не можем не видеть очевидных успехов реформ, начатых по инициативе Леонида Ильича. Магазины пополнились товарами, улучшилось снабжение, и наши граждане уже ощутили это на себе. Но вот вопрос, товарищи, какой ценой даются нам эти временные успехи?

Романов сделал паузу, взглянув на Машерова. Петр Миронович почувствовал на себе этот взгляд и машинально нахмурился. Его мысли тут же достигли меня: «Опять начинает… Хотел собственные реформы продвинуть, да не успел. Завидует теперь… Впрочем, все это предсказуемо. Хотя и слишком быстро он перешел к критике…»

Романов продолжил с нажимом: