Заворг. Назад в СССР (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 9

- Правильно говоришь! Снова мудро говоришь! Не ломались сегодня ещё!

- Тьфу-тьфу-тьфу! – ответил я, делая вид, что «сплёвываю» через левое плечо. – Ещё всякое может случиться.

Однако вахта прошла без происшествий, и я назло всем «врагам» в журнале написал только фразу: «Обслуживание работающих механизмов».

* * *

Этот вариант жизни был совершенно неправильным. Нельзя оставлять жену одну, тем более, такую ранимую, как моя, пережившую «тяжёлое детство». Надо было что угодно делать, но в море не идти. Пусть бы искали работу на берегу. Закоситьнадо было, короче. А я пошёл деньгу заколачивать, да-а-а...

И вот сейчас надо было ситуацию править. И не силовыми методами, плетью обуха не перешибить, а технично.

- Тебе сколько лет, Миша? – спросил я сам себя. – Двадцать пять? Не обольщайся! Тебе столько лет, сколько люди не живут. И ты тут будешь исполнять танец маленьких лебедей? Охренел, что ли на самом деле? Взбодри свою матрицу и хватит сопли жевать. Ты точно знаешь, что тебе надо. И начать надо с Натальи Басовой. Хрен с ней этой поджаркой из минтая под маринадом. Надо будет, я и сам приготовлю. Но второго раза быть не должно. Никакого ты права не имеешь предъявлять претензии жене, если сам пошёл налево.

Приняв душ, я не завалился спать, а пошёл в библиотеку и забрал все масляные краски, кисти, этюдник, пачку картона и три загрунтованных фабричных холста.

- Наташ, тут первый помощник меня работой загрузил к дню рождения Ильича, буду занят после обеда, - сказал я.

- Стендом займёшься сам? А что Сашка? Не сможет разве?

- Не, не стендом. Потом расскажу.

Оставив Наталью в раздумьях, я отнёс всё, что взял в фотолабораторию и направился к первому помощнику капитана Смирнову Николаю Петровичу. Отличный мужик, Николай Петрович. Пятьдесят годков ему уже стукнуло, а он всё в моря ходил и народ идеями Маркса, Энгельса, Ленина охмурял. Вот, меня, например… Но я ему благодарен. Перестройка, однако, давала перспективы и надежды. Вот я и повёлся. А не ради карьеры, как многие. За идею, мать её!

- Здрасте, Николай Петрович, - сказал я. – Разрешите с идеей к вам?

- Здравствуй, Миша. Что–то есть дельное сказать?

-Не только сказать, а предъявить!

- О как?! Предъявляй! Что это у тебя?

- А это вот как раз оно.

- Картина?

В руках я держал один из загрунтованных белилами холстов.

- Пока нет, но сейчас. Разрешите? Присядьте вот сюда.

Я усадил обомлевшего от наглости замполита на стул, сам сел напротив. Быстро, минуты за две, я набросал его портрет и предъявил для оценки.

- Хм! Однако! – выразил своё изумление замполит и нахмурился. – Это ведь точно я. Как на фотографии.

- Я предлагаю нарисовать портреты трёх передовиков производства и вывесить их на доске почёта. К двадцать второму апреля.

- Портрета? Маслом?

- Как раз успеют высохнуть.

- В смысле, э-э-э, за сколько же ты их нарисуешь? Масло долго сохнет. С месяц примерно. Хм! Дня за три и нарисую. Сутки мне на один хватит. Вот после своего дня рождения и нарисую. Числа двадцатого будут готовы и пусть сохнут.

- Кхм! Ты уверен, что справишься?

- Кхм! Уверен! Я для пробы ваш портрет сегодня напишу, разрешите?

- Кхм! Разрешаю! Кхм! Ну, ты, и удивил, Михаил Васильевич!

Я ушёл в свою каюту и приступил к росписи наброска.

Краски были «тяжеловатые», но я их разбавил и дело пошло быстрее. К вечеру портрет был готов. Я не особо старался над лицом, помня, что главное в портрете, это глаза и губы. На ужине, который я провёл в кают-компании, я сказал замполиту, что портрет вчерне готов и его можно посмотреть в фотолаборатории часов этак в девять вечера. Если что, пусть подходит.

Я, проведя прием вахты у сменного механика, прошёлся по заведованию, потрещал с Паниным, с токарем и поднялся в фотостудию, отданную мне под мои экзерсисы с фотографией.

Петрович пришёл тогда, когда я фактически закончил работу. Комнатка была маленькой и грязненькой, но замполит войти не побоялся, так как я поставил портрет лицом к двери.

- Вот это да! – вырвалось у него. – Вот это шедевр! Тебе выставляться надо, Михаил Васильевич.

- А то я не знаю, - чуть не сорвалось у меня с губ горделивое.

- Глаза-то, глаза! Ах ты разбойник! Поймал суть, поймал. Это же портрет Дориана Грэя! Подаришь?

- Безусловно, - согласился я. – Тогда мне бы холста и рамы сколотить. Плотника попросить надо. Грунт я сам наложу.

- Да. Плотник может. Он не раз это делал. Какие размеры?

- Сами определяйте. Но краски у нас немного.

- Краска у нас ещё есть, но ты прав. Большие портреты нам не нужны. Мы их потом передовикам и подарим.

- Правильно и рамки для портретов плотник пусть сделает. Не так же их вывешивать?

- Точно! Отличную ты идею придумал, Михаил Васильевич! Прекрасную! Партком одобрит!

* * *

И всё-таки я продолжал рефлексировать. И я вспомнил, что и в том теле я не очень-то был сдержан в эмоциях. Просто в том мире я попал в «рафинированное» положение. Всё у меня складывалось на изумление благоприятно. Хочешь – пирожное, хочешь – мороженное… Здоровья, как у деревенского дурачка, умище на десятерых, а то и больше. Но рефлексировал я и тогда. Почему задал я себе вопрос только сейчас. А как же прожитая «тысяча жизней»?

Хм! Подумал-подумал и пришёл к выводу, что рефлексирую я потому, что матрица «предка» то не прижилась. Э-э-э… Вернее – не стала доминирующей. Моя энергетическая матрица как была с рождения, так и оставалась до самой смерти доминантой. Поэтому я и не заметил изменений мировоззрения и поведения, когда перенёс ту матрицу в очередного бота.

Поэтому, Мишаня, у тебя не «тысячежизненный» опыт, а всего-то полуторный. Да, какой там полуторный? Половнный. Там двадцать пять и тут двадцать пять, Хм! Опять двадцать пять! Шутка, да-а-а… Юмор! А чужой опыт остаётся чужим, пока сам не пройдёшь чужой тропой. Которая тогда и станет твоей со всеми ямками и колдобинами. Это как знать, где на дороге ямы и поехать по ней на автомобиле. Хе-хе…

Вот и я теперь… Переживал, млять! Любовь ведь у нас с Ларисой. Единственная и неповторимая. Хотя, может я и накручиваю себя. Может память другой жизни что-то врёт? Не правильно интерпретирует. А может сказано было женой «то слово» с целью обидеть меня, разозлить, пробудить ко мне чувства к ней. Люди вообще склонны понимать друг друга на тридцать процентов максимум. Учёные утверждают. Потому нужно уточнять и уточнять сказанное.

Вон, как цветовосприятие у нас с Ларисой различается. Для меня оттенок синего, Для неё зелёного. Хотя там, да, есть зелёный, но не до такой же степени, чтобы быть им. Какого цвета облака, белого? А вот хрен там! Зелёного. Синего, розового, жёлтого. Да, какого угодно. Кто как видит. Аппарат-то у нас зрительный по разному настроен. Так и со вкусом, слухом и обонянием. Так из-за чего копья ломать?

Она говорит мне, когда лежала в больнице: Принеси синее платье в белый цветочек. Я два раза приносил и всё не те. Принёс ещё несколько. «Тем» оказалось платье где было три вида мелких цветочков, но доминировали синие. И что? Думаете она признала, что сама поставила «нереальные цели». Ни чуть. Словно и не заметила моего взгляда и вопроса: «Это синее с мелкими белыми цветочками?». Но ведь меня же обругали последними словами и обвинили в невнимании и в других смертных грехах. Да-а-а…

А потому, решил я в очередной раз, жизни и дальше унас мирноц не будет. Не смогу я перевоспитать, ни её, ни себя. Это предку, который «видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей»[1], было глубоко безразлично, что о нём думают люди, а мне, ска, нет. Могу я переключить свою матрицу в другой режим мировосприятия, но это уже буду не я. Медитируй не медитируй, дзэн – состояние покоя, а где он в этой жизни покой? Может быть где-то высоко в горах? Ха-ха! Но не в нашем районе!

- Прорвёмся! - сказал я сам себе. – Не я первый, не я последний. Жизнь – испытание! У меня оно такое! А нервы надо лечить. И жене больше внимания уделять. Она – твоя роза, как у Экзюпери. Много роз на разных планетах, а у тебя одна. И на ней есть шипы, да… Но такова её природа. Нравятся розы, придётся полюбить и шипы. Или хотя бы привыкнуть. Ну, или не привыкнуть, так иметь ввиду, ха-ха…