Огонечек для ледяного герцога (СИ) - Славина Элен - Страница 37

Жажда жизни, прорвавшаяся наружу после слишком близкого знакомства со смертью.

Я чувствую, как по его спине пробегает дрожь, и отрываюсь, испуганная, что причиняю ему боль.

— Ты ранен, — задыхаясь, шепчу я.

— Не важно, — его глаза горят в полумраке, полные тёмного огня. — Я жив. Ты со мной. Всё остальное… не имеет значения.

И он снова тянется ко мне, и я тону в его поцелуе, в его тепле, в его силе.

Позволяя себе на мгновение забыть.

Позволяя себе просто чувствовать.

Позволяя ему быть моим якорем, моим спасением, моим живым, дышащим, любящим мужчиной.

Глава 40

Ночь любви

Время потеряло смысл. Оно текло медленно, как густой мёд, растворяясь в шепоте кожи о кожу, в прерывистом дыхании, в тихих стонах, которые мы старались заглушить, чтобы не разбудить спящую бабушку. Его рана была реальностью, острой и пульсирующей, но мы создали свой собственный мир, где боль отступала перед жаждой жизни, перед необходимостью прикоснуться, ощутить, доказать, что мы живы.

Его пальцы, всё ещё слабые, дрожащие, скользили по моей спине, разжигая огонь под кожей.

Мои губы исследовали его шею, плечи, стараясь избегать повязки, но иногда касаясь её края, он вздрагивал — не от боли, а от обострившегося из-за неё чувства.

— Тихо, — прошептал он, его голос был хриплым, но твёрдым. — Твоя бабушка проснётся.

— Пусть, — выдохнула я ему в губы, чувствуя, как он смеётся где-то глубоко внутри. — Она всё равно всё знает.

Он ответил мне поцелуем, глубоким и властным, заставляя забыть о всякой осторожности.

Его руки окрепли, они держали меня с той силой, которую я так хорошо знала. Прижимали к себе так, что я чувствовала каждый мускул его тела, каждое биение его сердца, учащённое и яростное.

Мы не говорили о любви. Мы ей занимались.

Каждое прикосновение, каждый взгляд, каждый сдавленный стон были признанием. Это был язык тела, более честный и прямой, чем любые слова. Ярость битвы, страх потери, облегчение спасения — всё это выплеснулось наружу в этой тихой, отчаянной близости.

Он перевернул меня, прижав к столу, и я ощутила холод дерева спиной, а еще обжигающую жажду. Его вес, его сила, его контроль — всё это было знакомо и желанно. Я обвила его ногами, впилась пальцами в его плечи, позволяя ему вести, отдаваясь волне, что поднималась между нами.

Всё вокруг перестало существовать.

Были только мы — два уцелевших в бою воина, нашедшие друг в друге отдушину, подтверждение жизни. Его дыхание стало чаще, моё — совпало с ним. Мы двигались в унисон, как в танце, отточенном и яростном, где каждый жест был и вопросом, и ответом.

Когда волна накрыла нас, это было не изнеможение, а триумф. Тихий, сдавленный крик сорвался с моих губ, и он заглушил его своим поцелуем, поглотив его, сделав его частью нашего общего, украденного у смерти мгновения.

Мы замерли, тяжело дыша, прислушиваясь к тишине дома. Бабушка не проснулась. За окном по-прежнему была ночь.

Он медленно опустился рядом со мной на стол, его лицо было бледным от напряжения и потери крови, но глаза сияли знакомым, победоносным огнём.

— Вот чёрт, — выдохнул он с какой-то почти мальчишеской ухмылкой. — Кажется, я себя не очень хорошо вёл с пациентом.

Я рассмеялась тихо, счастливо, прижимаясь к его здоровому плечу.

— Ты всегда ведёшь себя плохо, герцог. Это твоя врождённая черта.

Он обнял меня, и мы лежали так в тишине, слушая, как затихает буря внутри нас, уступая место глубокому, всепоглощающему покою. Рана ныла, тело просило покоя, но в этом миге было что-то совершенное. Целое.

— Спи, — прошептал он, его губы коснулись моих волос. — Я теперь точно никуда не денусь.

И я закрыла глаза. Не потому, что он приказал. А потому, что впервые за эту бесконечную ночь почувствовала себя в полной безопасности. Под защитой. Дома.

Утро застало нас в странном, хрупком перемирии между болью и страстью. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь пыльные стёкла, золотили его бледную кожу, подчеркивая синеву под глазами и влажный блеск на лбу. Он всё ещё сидел на табурете, опираясь спиной о край стола, на котором я всё ещё лежала, прикрытая его порванным плащом. Каждое его движение отдавалось гримасой боли, но в его глазах горел тот самый, знакомый до дрожи, хищный огонь.

А потом, мы услышали стук в дверь.

Гидеон и ещё пара его людей стояли в дверях, стараясь не смотреть на нас — я всё ещё лежала на столе, прикрытая сбившимся платьем, а Талориан сидел на табурете, прислонившись головой к моей руке. Он проснулся мгновенно, его взгляд стал острым и собранным.

— Докладывайте.

— Сибилла ушла. Её люди отступили к границам. Толпа разбежалась. Деревня… цела. Пока что.

Талориан кивнул, его лицо стало непроницаемым.

— Удвойте караулы. Разошлите гонцов. Я хочу знать о каждом её шаге.

Когда они ушли, он повернулся ко мне.

Утро высветило его усталость, тени под глазами, бледность кожи. Но в его глазах была не только боль. Была решимость.

— Война почти окончена, — повторил он, и его пальцы, всё ещё горячие от лихорадки, сжали мою руку с такой силой, что кости затрещали. — Но последний выстрел — за мной. Сибилла заплатит за каждый твой испуганный вздох, за каждую слезу, что ты скрывала ото всех. Это моя обязанность. Моя привилегия.

Его голос был низким, вибрирующим от сдерживаемой ярости, и от этих слов по моей коже побежали мурашки. Не от страха. От чего-то тёмного, первобытного, что откликалось в самой глубине моей души.

— Я хочу помочь, — прошептала я, садясь и придвигаясь к нему так близко, что наши лбы почти соприкоснулись. Я чувствовала его горячее дыхание на своих губах. — Я не хочу прятаться за твоей спиной, пока ты рискуешь жизнью! Это моя борьба не меньше, чем твоя!

— Ты уже помогла, — он резко, почти грубо, провёл большим пальцем по моей нижней губе, и по телу пробежала электрическая волна. — Ты осталась жива. Ты сражалась. Ты вернула мне рассудок, когда я был готов сгореть от собственной ярости. Теперь… теперь твоя битва другая.

Его взгляд стал пронзительным, почти невыносимым по своей интенсивности.

— Твоя битва — за них. — Он кивнул в сторону леса, где в нескольких километрах от нас, в старой сторожке спали Флора и Кай. — За их будущее. За этот проклятый, упрямый дом, который ты так любишь. Я дам тебе своих лучших людей. Не для охраны. Для войны. Чтобы у этих детей было завтра. Чтобы у тебя было завтра. Потому что если с тобой что-то случится…

Он не договорил. Он не смог. Вместо слов его губы нашли мои в поцелуе, который был не нежностью, а клятвой. В нём была вся ярость прошедшей ночи, вся боль от раны, вся безумная, всепоглощающая жажда защитить то, что стало его.

Я отвечала ему с той же силой, впиваясь пальцами в его волосы, чувствуя, как дрожь пробегает по его телу — от слабости, от страсти, от непомерной тяжести ответственности, что он взвалил на себя.

— Я ненавижу, когда ты прав, — выдохнула я, разрывая поцелуй, и мои глаза наполнились слезами бессильной ярости и… гордости. Гордости за него. За нас.

— Это моя работа — быть правым, — он ухмыльнулся, и в этот миг он снова был тем самым надменным герцогом, каким я увидела его впервые. Но теперь я знала, что скрывается за этой маской. Знало моё тело, всё ещё помнящее его прикосновения. Знало моё сердце, разорванное между страхом за него и безумной, дикой любовью.

— Обещай мне, — я схватила его за лицо, заставляя посмотреть на себя. — Обещай, что вернёшься. Целым. Иначе я сама найду её и сделаю то, о чём она даже не смела мечтать в своих самых страшных кошмарах.

Его глаза вспыхнули тёмным огнём восхищения и чего-то похожего на похоть.

— Обещаю, моя дикарка. У меня теперь слишком много причин возвращаться.

Он снова поцеловал меня, коротко и властно, а затем отстранился, и его лицо снова стало маской командира.

— Теперь одевайся. Гидеон будет ждать у повозки. И… — он сделал паузу, и его взгляд смягчился на долю секунды. — Береги себя. Ради меня.