Господин следователь. Книга десятая (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич - Страница 4

Еще наш сыщик станет использовать фенолфталеин. Точно помню, что это вещество станут применять в криминалистике через двадцать лет, а мы это сделаем пораньше. И батюшке дам намек, что нужна химическая лаборатория.

Времени уже девять часов, скоро можно на боковую. Почитаю на сон грядущий что-нибудь интересное. Вот, что только? Где-то лежал «Граф Монте-Кристо» на французском языке, потренируюсь. Иначе стыдоба — Анька уже лучше меня французский знает.

И глянуть — где там Кузьма? Небось, убежал к своей рогатой подруге, а ночью стучать станет, в дом проситься. В сени-то он проходит, а в избу пока норку не прокопал. Хоть дырку в двери выпиливай!

Вышел в сени, услышал со стороны улицы залихватскую песню.

— Там далёко, за Балканы

Русский много раз шагал

Покоряя вражьи страны

Гордых турок побеждал

С богом братцы, не робея

Смело в бой пойдём, друзья!

Бейте, режьте не жалея

Басурманина врага!

Что за песня такая, почему не слышал? Не иначе, занесена с русско-турецкой войны. А голос знакомый. Уверенный, громкий, а еще — пьяненький. Так на трезвую голову такие песни и не поют.

Голос знакомый. Стук копыт по булыжнику, скрип рессор. С замиранием сердца подумал — уж не ко мне ли кого черти несут на ночь глядя? Даже знаю, кого несет —аглицкого джентльмена из череповецкой глубинки.

— Тп-рру!

Точно, нелегкая принесла господина Литтенбранта, что увел у меня мою квартирную хозяйку. Все немцы гады, а обрусевшие — тем более. Эх, и чего я лампу не затушил? Сейчас бы прикинулся шлангом — дескать, стучи не стучи, а в доме никого нет.

Скрипнула калитка.

— Ме-еее! — подала голос моя сторожевая коза.

— Ман-нюня — не ор-рать! Ин-наче я тебя на мясо отпр-равлю!

Охренел господин немец. Маньку он мою на мясо отправит. Я бы тебя самого на мясо отправил — плохо, что в тебе кости одни, только на холодец и годишься.

И чего теперь? Придется открывать.

Петр Генрихович, в своем огромном плаще и, на удивление — абсолютно сухой, хотя, если он ехал из Нелазского, до должен был попасть под дождь. И изрядно поддатый.

Господин Литтенбрант, только войдя в сени, радостно заорал:

— Иван Александрович, друг мой родной! Дай я т-тебя расцелую!

Чего я терпеть не могу — так это пьяных поцелуев. Даже женщины, пристающие по пьянке с поцелуем неприятны, а уж мужики — пусть и абсолютно нормальные, без всяких закидонов в сторону нетрадиционного секса, так и совсем противно.

Уклонившись от пьяной морды, провел Литтенбранта в дом. Заведя в прихожую, усадил на стул. Скрипнув зубами, улыбнулся и, как можно благостнее, сказал:

— Петр Генрихович, рад вас видеть. Какими судьбами?

Самому-то хотелось спросить — какого лешего приперся-то на ночь глядя?

— А я з-за в-вами, Ив-ван Александрыч, — пьяно улыбнулся господин Литтенбрант. — Мыж с в-вами уговорились, что вы этим… как там его? вос… приемником воспреемником… восприемником, то есть, станете. Кумом моим, проще говоря. Крестить младенца поедем.

— Крестить? — обрадовался я. Знал ведь, что Наталья вот-вот родит, и я на самом деле обещал стать крестным отцом, но все равно, все случилось неожиданно. Да и время неподходящее. Радость сменилась озабоченностью.

— Петр Генрихович, сердечно рад за вас. Только, куда мы крестить поедем на ночь глядя?

Нет хуже, если на ночь глядя припрется такой вот пьяный друг-приятель, которому от тебя что-то понадобилось. Попробуй, докажи ему, что сейчас не время и не место.

Спать бы Литтенбранта уложить. Только, как это сделать? Жаль, водки в запасе нет, а иначе бы можно ему было предложить, а там, глядишь, сам бы и отрубился. А может, так удастся уложить? Половичок имеется, под голову ему что-нибудь подложу, его же плащом укрою и пусть дрыхнет. Авось, во сне никаких мокрых дел не сотворит. А сотворит — Татьяне придется пол мыть.

Хм… А что мне с его лошадью делать? В прошлый раз, когда Литтенбрант приезжал, он верхом был, а нынче на улице коляска. Ночь, движения нет, а завтра народ покатит. Значит, придется мне в эту коляску сесть, доехать до полицейского участка, оставить и коляску и лошадь на попечение полиции. Дежурный городовой распряжет, коняшку поставит в казенную конюшню.

Литтенбран взял себя в руки, сконцентрировался и сказал вполне осмысленно:

— Так это… Крестины на завтра назначены. Наталья Никифоровна уже с неделю, как родила. Правда, не помню кого.

— В смысле, не помню? — оторопел я. — Не помните, кто у вас родился — мальчик или девочка?

— Нет, эт-то я п-помню, мальчишка у меня. Сынок! Наследник! Не помню — как его называть — Сашка или Шурка? Мы с Наташенькой — Натальей Никифоровной, то есть, уговаривались — если родится мальчик, так Шуркой звать станем, а девчонка, так Сашкой. Или наоборот? А у меня мальчонка, так как называть-то? Сашку крестить поедем или Шурку?

— Господи, Петр Генрихович, мне бы твои заботы, — вздохнул я так, словно не мой сельский коллега, а я был его в два раза старше. — Какая разница? Сашка ли, Шурка ли… Или, — пришла мне в голову светлая мысль, — называй пока Александром Петровичем, а как домой вернешься, супругу спросишь. Наталья Никифоровна женщина умная, подскажет.

— Точно, — обрадовался Литтенбрант. — Александром Петровичем стану звать! Правильно говорят — умный ты человек, господин Чернявский. Дай-ка я тебя расцелую!

И опять пришлось уклоняться от пьяных поцелуев.

— Петр Генрихович, давай я тебе постелю? — предложил я. — Прости, что на полу, но зато под крышей.

— Иван Александрыч, ты каким местом слушал? Я же сказал — щас крестить поедем.

Спорить с пьяными, сердиться на них — дело бесполезное. Но я начал злиться.

— Куда крестить? Уже ночь на дворе. До завтра доживем, с утра и поедем. Давай-ка спать.

— Нельзя завтра, — покачал головой Литтенбрант. — Я Наташеньке, Наталье Никифоровне обещал, что крестного сегодня привезу, а крестить завтра станем, с утра. Вот, как служба закончится, так и окрестим. Уже и с батюшкой договорился, и кума завтра придет. Наталья уже и пирогов напекла, ждет нас.

— И какого же… хрена ночью приехал? Днем-то нельзя было?

Сельский коллега откинулся затылком к стене, посмотрел на меня почти осмысленно, мечтательно улыбнулся.

— Так я же с самого утра приехал. В суд пришел — говорят, Ивана Александровича нет, отдыхает. Я сослуживцам — дескать, радость великая, сын у меня родился, а они — так надо бы пяточки обмыть. Непорядок, если не обмоем. В лавку курьера послали, обмывать начали. Вначале в кабинете Книсница обмывали, потом у товарища председателя Остолопова, а потом господин Председатель пришел — вначале меня поздравил, потом всех выгнал, так мы в ресторан пошли, там еще обмывали.

Как говорится — и смех, и грех. И кто после этого станет говорить, что в царской России все было не так, как у нас? Ишь, по кабинетам они пяточки обмывали. Чиновники хреновы. И Литтенбрант — остзейский немец, тот еще гусь.

— Петр Генрихович, а ты точно немец? — поинтересовался я.

— Точно, Иван Александрыч, вот те крест! — размашисто перекрестился сельский коллега. Вздохнул с толикой грусти: — И папаша мой немцем был, и дедушка с прадедушкой. Плюнуть некуда, одни немцы кругом. Не то из рыцарей-крестоносцев, не то из слуг рыцарских, но какая к хреням разница? Да, Иван Александрович, ты уж меня еще раз прости. За мной долг оставался — сорок рублей. Хотел сегодня вернуть, но сам понимаешь, пяточки обмывали, все и ушло, пришлось еще у прокурора червонец занять.

С такими немцами и русских не надо.

Будь я человеком умным и терпеливым, уговорил бы Литтенбранта лечь, утром бы тронулись. Авось, к окончанию службы успели и чин крещения младенца не нарушили. Но там Наталья Никифоровна не спит, в окошко глядит — где ее законного супруга черти носят? И сам сельский джентльмен меня достал. Еще раза два лез целоваться, говорил о том, что я его самый лучший друг, потому что устроил ему встречу с самой прекрасной женщиной в мире, а теперь, на старости лет, он стал отцом. Счастье, о котором и не мечтал.