Кубинец (СИ) - Вязовский Алексей - Страница 39

В центре поляны, освещенные факелами, горел довольно большой костер, отбрасывая на лица танцующих оранжевые блики. Вокруг него в широком кругу двигались люди. Их движения были резкими, ритмичными, почти судорожными. Барабаны, низкие и глухие, отбивали неистовый ритм, проникающий до самых костей. Тонкие, пронзительные голоса певцов, смешиваясь с женскими выкриками и ритмичными хлопками в ладоши, создавали какофонию звуков, от которой у меня почти сразу закружилась голова. Люди раскачивались из стороны в сторону, подпрыгивали, тряслись, их тела извивались в странном танце. Некоторые падали на землю, их тела бились в конвульсиях, а изо рта шла пена. Их быстро подхватывали и относили в сторону, где они продолжали трястись и стонать. Зрелище было одновременно завораживающим и пугающим.

Мы прошли по поляне справа налево, послушали музыку. Голова продолжала немного кружиться, будто я выпил большую порцию чего-то крепкого. И не поймешь, не то это от музыки, не то я надышался чем-то. Красивых «цыпочек», и правда, было немало. Все они были негритянками, совсем немного мулаток. И все как одна в очень легкой одежде.

Мое внимание привлекла полная, с массивными бедрами и грудью, женщина. Ее темная кожа блестела от пота. Прическа из туго заплетенных косичек, на шее и руках навешаны бусы и амулеты из ракушек, бус и костяных пластин. Глаза ее были полуприкрыты, а губы беззвучно шевелились, что-то бормоча. Она стояла чуть в стороне от основного круга танцующих, в компании с другими дамами, которые держали в руках большие глиняные сосуды. Точно, верховная шаманка. Или ведьма. Кто знает, как их тут называют? Эта сторона жизни прошла мимо меня.

Я обернулся к Педро. Но он уже общался с какой-то статной мулаткой. Меня, если честно, приключения с неизвестными дамочками интересуют мало. Кто знает, что можно получить от них в награду? И пусть лекарство уже есть — тот же пенициллин, судя по описаниям, может быстро оставить досадное недоразумение в прошлом, но где я его возьму в этом захолустье? А кондомы я с собой не брал — не думал, что в них может возникнуть нужда в этой поездке.

Что же… Посмотрим на местную «ведьму». В ее руках был маленький белый петух, которого она прижимала к груди. Глаза у птицы были ошалевшие. Будто она понимала, что ее ждет.

Толстуха подняла петуха над головой, и его белый пух блеснул в свете факелов. Затем она резко опустила его, и острый нож, мелькнувший в ее руке, вспорол горло птице. Голова петуха отлетела в сторону, а струя горячей, пульсирующей крови хлынула на большой, темный камень, лежащий у ее ног. Раздался дружный вопль местных йоруба. Впрочем, танцевать они не перестали и кажется, даже ускорились.

Женщина наклонилась, ее низкий, гортанный голос затянул тяжелую, протяжную песню, а руки начали окроплять кровью черный камень, втирая ее в неровную поверхность. Запах крови, теплый и металлический, смешался с запахом дыма и пота. У меня по коже побежали мурашки, волосы на руках встали дыбом.

Я еще раз оглянулся. Рядом уже стоял Педро. Видать, мулатка его отшила.

— Что она делает? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Это «мать» йоруба, — ответил Педро. — Жрица богини Ориши. Она местный оракул, палеро. Говорят, ей являются духи, и она может предсказывать будущее. Или узнать прошлое.

В этот момент мать-жрица резко выпрямилась. Ее глаза закатились, став белыми, а изо рта начала идти пена, стекая по подбородку. Ее тело затряслось в конвульсиях, руки вытянулись вперед, пальцы скрючились. Она начала крутиться на месте, как юла, а затем резко остановилась, указав пальцем прямо на меня. Я остолбенел. Ее голос, до этого низкий и гортанный, внезапно зазвучал громко, пронзительно, разрывая оглушительный гул барабанов.

— Слушайте! Слушайте голос Элеггуа, открывающий пути! Вот что было явлено мне в видении, — толстуха начала медленно подходить ко мне. — Я видела, как Луна стала красной, а море отступило на три шага от берега. Тот, кто придёт не своим телом, но своей болью, увидит дорогу, идущую в две стороны. В одном зеркале — брат, в другом — враг, и оба носят одно имя. Он пойдет туда, где прошлое ещё не решилось быть будущим. Если он протянет руку, то обожжётся пламенем; если отдёрнет — потеряет тень. Но выбор сделает не он, а тот, кто идёт за ним!

Она кричала, ее голос срывался на визг, а тело тряслось всё сильнее. Музыка смолкла, толстуха делала шаг за шагом, приближаясь ко мне, ее палец по-прежнему был направлен в мою сторону. Люди вокруг замерли. Десятки, сотни глаз уставились на меня, на их лицах читались испуг и благоговение. Они стояли молча, боясь пошевелиться, будто ожидая, что сейчас с неба снизойдет какой-то бог. Я тоже чувствовал себя пригвожденным к месту, не в силах отступить. Мои ноги казались чугунными, а легкие отказывались вдыхать воздух.

Жрица подошла вплотную, ее горячее, потное тело почти касалось меня. Ее пена изо рта летела на рубашку. Ее закатившиеся глаза смотрели прямо в мои. И это было страшно.

— Соверши задуманное и предначертанное! — взревела она в последний раз, ее голос был полон нечеловеческой силы.

И тут же рухнула на землю, как подкошенная. Тело ее обмякло, веки закрылись.

Я зачем-то бросился к ней, упал на колени рядом с обмякшим телом. Я нащупал пульс на шее. Бьется. Слабо, но ровно. Значит, не умерла. Скорее всего, у нее какой-то припадок, типа падучей. У таких деятелей часто случается. Главное, меня отпустило. Будто толстуха перестала держать ноги.

Кто-то оттащил меня в сторону, я встал, и вернулся к Педро.

— Зря я тебя сюда позвал, Луис, — прошептал он, его голос был едва слышен. — Надо было оставаться в кофейне. Пойдем скорее отсюда!

Он схватил меня за руку, и потащил за собой. И я не сопротивлялся. Праздник явно не задался.

Поначалу я в своей голове успешно отставил в сторону сумасшедшую бабу, бьющуюся в падучей. Педро рассказал пару анекдотов, я вежливо посмеялся, да вроде и заглохло. Помнилось, но не так чтобы затмевало всё. Я даже начал размышлять о прочитанной сегодня книге, как так этого Исидоро засадили на двадцать один год за убийство, которого он не совершал.

Но потом, когда мы вернулись, и сели доедать остатки овечьего сыра с подсохшими лепешками, картина бьющейся в корчах толстухи снова встала перед глазами. Чёрная как смоль баба всё тыкала в меня чуть скрюченным пальцем, извозюканным в крови, и рассказывала про красную луну.

Педро с Мигелем продолжили бесконечное сражение в конкиан, я посидел рядом, чтобы пользоваться светом от той же свечи, да и лег спать.

Обычно я сны не запоминаю, и всегда считал это счастливым знаком. Но этой ночью сон длился и длился, никак не хотел кончаться.

Сначала всё выглядело спокойно. Мы с Софьей сидели в беседке, и она улыбалась своей волшебной улыбкой с ямочкой на правой щеке. На столе стояли фарфоровые чашки.

— Зачем? — удивился я.

— Сегодня праздник, — ответила она, и её голос звенел тонко, почти нереально. — Кто же в такой день из простых пьёт?

Я оглянулся, и понял, что сидим мы в моём гаванском доме, в той самой беседке. С дерева упал апельсин, покатился ко мне под ноги, ударился о ботинок — и в тот же миг стал красной луной. Огромной, зловещей, закрывающей половину неба. Я хотел показать Софье чудо, но напротив уже сидел Самуил Мойшевич. Улыбка его была гадкой, а палец, которым он погрозил, был испачкан кровью.

— Шо же вы, Сёма, целочку строите из себя? Вон, аптекаря кантаридином траванули, и не поморщились. И рука, как говорять, не дрогнула. Та шо там рука, сразу пошел на танцульки и девку в койку уложил. Даже спинжак не снял! А мне в такой пустячной просьбе и отказал. Нехорошо, Сёма! — и он вдруг начал доставать что-то из кармана. И видеть это мне не хотелось.

Я силился сказать, что всё сделано, договор исполнен, но слова застряли в горле, вместо Самуила Мойшевича сидела толстая негритянка, прихлебывая чай из моей чашки.

— Помни, Симон. Каждое слово — камень. Забыть можно и жизнь, и тень.