Черное сердце - Аваллоне Сильвия - Страница 14

Эмилия долго, сосредоточенно думала над вопросом, прежде чем уверенно ответить:

– Нет.

– Чем занимаешься? – прокричала она, высунувшись из окна.

Я раздвигал горшки на подоконнике. Было десять вечера. Сассайя уже погрузилась в темноту. Свет на моей кухне и свет на ее кухне прекрасно взаимодействовали.

– Оставляю каштаны для мертвых, – ответил я.

– Для мертвых? – Эмилия скривила рот. – Фу!

Она курила в джинсах и лифчике. Я робко поглядывал на нее, не решаясь посмотреть в лицо, а сам возился с цикламенами: поливал, обрывал пожелтевшие листья. Она уселась на подоконник, как роковая женщина. Сквозь белый лифчик виднелись темные ареолы и еще более темные соски.

– Что значит для мертвых?

Видно, тема ее задела. Она прислонилась головой к оконной раме, вьющиеся рыжие волосы рассыпались по спине. Она вынула сигарету изо рта и стряхнула пепел в узкий холодный переулок, а я заметил, что ее руки в царапинах и шрамах покрылись мурашками.

– Такой обычай, – объяснил я, – в эти ноябрьские дни после сбора каштанов самые красивые оставляют ушедшим людям.

– Обычай? – Она удивленно смотрела на меня. – Каштаны для покойников? Ты о чем вообще?

Эмилия вздохнула, подтянула к груди одно колено и обняла его, наверное чтобы согреться. Другую ногу по-детски игриво свесила с подоконника. Ее приемы обольщения, казалось, были взяты из сериалов девяностых годов прошлого века.

– Я даже в детстве не верила в это дерьмо, – продолжала она, – и не оставляла соль для оленей под рождественской елкой. Но все-таки, – она внезапно стала серьезной, – положи, пожалуйста, один каштан для Мириам.

Я кивнул. Наклонился к сумке-авоське.

– Она этого не заслуживает, – уточнила Эмилия, – но я ни на кого не держу зла.

Когда я положил еще один каштан на фарфоровое блюдце, она высунулась в пустынный переулок, подняла голову к звездному небу, нависшему над нами, и громко крикнула:

– Мириам, я оставляю тебе каштан, поняла? За то, что ты таскала у меня сигареты, журнальчики и трусы. Надеюсь, у тебя все хорошо там, где ты сейчас, стерва! У тебя есть мое благословение.

Она снова оперлась спиной о раму и, довольная, смотрела на меня, ожидая реакции. Но я не знал, что ей сказать, не знал, что делать. То ли немедленно закрыть окно, то ли не закрывать его всю ночь.

– Ты ничего не сказал мне про рисунок, – с упреком произнесла она.

– Он очень красивый…

– Красивый – ни хрена не значит.

Я подвигал блюдце влево и вправо, поставил его перед собой, как будто мог за ним укрыться.

– Просто меня никто никогда не рисовал… – начал оправдываться я. – Ты застала меня врасплох.

– Как прошлой ночью? – Она улыбнулась, слишком недвусмысленно.

А я не хотел участвовать в этой свистопляске. Она была олицетворением хаоса. Я видел ее изрезанные руки, и было ясно, что она сделала это с собой сама. Сопоставив факты, я понял: ей очень плохо. И неважно, что мы занимались сексом. Один раз меня пронесло, я спасся, остался жив… Второй мог стать роковым.

– Ну, пока! – сказал я. – Мне завтра рано вставать.

Она напряглась.

– Завтра воскресенье, куда ты собрался? – Она с презрением бросила окурок вниз. – Вот, значит, как после траха отшивают девушек. Извини, до меня не сразу дошло.

– Ты не так меня поняла… – Я ненавидел себя.

Она резво спрыгнула с подоконника, рывком закрыла окно, задернула шторы.

А я остался стоять, как дурак, с каштанами для покойников, своих и ее.

Потом тоже закрыл окно, достал сковородку, поставил ее на огонь, разбил туда три яйца. Нарезал кусочки сыра и положил их плавиться на желтки. Налил вина и выпил два бокала подряд. Я равнодушно поглощал свой немудреный ужин, как те пастухи, которых я видел в густом тумане зимней равнины, погруженные в одиночество человека, чья жизнь проходит среди животных. Я пошел чистить зубы. Выключил весь свет и поднялся на второй этаж.

В ее окне горел свет.

Я лег не раздеваясь. Не стал закрывать ставни, как она. В темноте мое сердце билось в унисон с ударами колокола, доносившимися издалека, из Альмы.

Утром мне нужно было готовиться к урокам. В младших классах предстояло рассказывать про удвоенные согласные, а детям постарше – объяснять, что такое глагол: действие, которое выводит из состояния покоя, неподвижности, затянувшейся смерти. Что такое существительное, что такое имя собственное и почему только последнее нужно писать с заглавной буквы.

Имя «Эмилия» не выходило у меня из головы. Пусть так зовут многих, но на всей планете оно обозначает лишь тебя. Рассказывает про твою ненависть к себе, про то, что тебе нужен кто-то рядом, чтобы заснуть. И ты не повторишься, не случишься еще раз.

Я встал и побежал вниз по лестнице. Выскочил на улицу. Постучал, и стук эхом разнесся по горам.

На этот раз Эмилия заставила меня ждать: ее маленькая месть мне.

А я хотел только одного – совершить ошибку.

Она открыла дверь с недовольным видом, все еще в джинсах и лифчике.

– Меня зовут Бруно, – сдавленным голосом прохрипел я.

– Мне плевать, как тебя зовут.

Я вошел и закрыл дверь, закрыл глаза. Я целовал ее, погружая руки в ее волосы, расстегивая ее белый лифчик, чтобы почувствовать ее грудь, почувствовать ее сердце.

Она позволяла целовать себя. Потом отстранилась и набросилась на меня с кулаками. Колотила по мне со всей силой, какая у нее имелась. Я принимал удары и смотрел на нее, яростную, бледную и отрешенную. Она била меня в грудь, в живот, по бедрам. Такая маленькая и худенькая по сравнению со мной, гранитным валуном.

«Для нашей истории не нужны слова, – думал я, – прошлому в ней не место. На таких условиях я согласен».

– Я буду приходить по вечерам, – сказал я. – Всегда, когда тебе будет нужно.

От ее ударов мне не было больно. Она просто передавала мне свою боль.

Старые каменные дома, совы и лес слушали наше тяжелое дыхание. Она разжала кулаки, раскрыла ладони, ее руки повисли вдоль тела. И я обнял ее всем собой, как будто наконец-то обрел новый дом.

– Обещаю, – заверил я ее.

8

Встреча была назначена на без четверти одиннадцать перед церковью в Альме. Я прибежал с опозданием, запыхавшийся, сжимая в руке тяжеленный кожаный портфель, набитый книгами и тетрадями. Я волновался за Мартино Фьюме, он постоянно задирал одноклассников – верный признак того, что его отец вернулся домой пьяным и распустил руки. К тому же на перемене Патриция продержала меня в учительской целых двадцать минут из-за какой-то очередной бумаги сверху; на эти дурацкие министерские анкеты она тратила уйму энергии. Настоящая пытка: Патриция флиртовала, как бы невзначай касалась меня плечом, удушала приторным запахом духов, а я, как всегда, не мог от нее отделаться.

Когда я увидел стоявшую на лестнице Эмилию, сразу забыл про Мартино и его отца, про удвоенные согласные и синтаксис, про Патрицию и ее ненавистные анкеты. Эмилия была так неуместна на площади Альмы в своих рваных джинсах, в обтягивающем красном свитерке с символом анархистов, с небрежным хвостом на затылке, надувающая пузыри из жвачки. Такая непрезентабельная для первой деловой встречи, пусть хоть и с Базилио. Я даже удивился – в шутку, а может, всерьез: неужели это моя девушка?

Она услышала мои шаги и обернулась. Хотела улыбнуться, но сдержалась.

– Добрый день! – церемонно поприветствовала она меня.

Я остановился на некотором расстоянии и ответил еще холоднее:

– Здравствуйте, я провожу вас.

Площадь была пустынна. «Самурай» на противоположной ее стороне был закрыт, как и магазин синьоры Розы, и почта. Никто не мог нас слышать. Никто не выглядывал из окон, не смотрел на нас с балконов. Альма была самым большим населенным пунктом этой долины – его девятьсот три жителя, казалось, вымерли сотни лет назад. Но я знал, что они там, что они непременно заметят нас, будут глазеть из-за ставней и занавесок. Знал, что они непременно захотят покопаться в грязном белье, займутся разоблачением, применив весь свой арсенал. Что им не терпится дать точное название подозрительной встрече учителя Перальдо с залетной алкоголичкой. Вот почему я тщательно готовил Эмилию к этой встрече на людях, как готовят любовницу, приглашенную на прием, где будет и жена. И неважно, что я не женат; и она, насколько мне было известно, тоже не замужем; и что мы давно перешагнули порог совершеннолетия и вообще вольны поступать, как нам заблагорассудится. Это в теории. А на практике за пределами Сассайи мы были нисколько не свободны.