Дух экстаза (СИ) - "Greko" - Страница 40

Констанс хищно пощелкала ножницами.

— Ну же! Дайте мне привести вас в порядок. Ваши торчащие вверх усы вам, конечно, были к лицу, но теперь…

— Что с вами делать! Режьте!

Мисс Чандлер подскочила ко мне, заставила усесться в кресло, развернув к свету, потребовала замереть и ловко отхватила кончик левого уса. Немного поправила правый. С удовлетворением оглядела дело рук своих.

— Надо бы вам обработать царапину.

— Только не это! — возмутился не на шутку. Знаю я женское племя — то им непременно дай прыщ на спине выдавить, то в сестру милосердия поиграть. — Спокойной ночи.

— Под вашей защитой мистер… Позвольте называть вас Баз? — не дождавшись моего согласия, он продолжила. — Под вашей защитой, Баз, высплюсь отлично.

Едрить-ангедрить! Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы сообразить: блонди положила на меня глаз. Только этого мне не хватало!

… — Неплохо ты здесь устроился, паршивец, — подвёл итоги своей инспекции прибывший после полудня генерал Отис. — А годика через два, когда заработает акведук и в Голливуд придет большая вода, наполнишь свой бассейн, запустишь фонтан — конфетка получится из твоего поместья. Как ты его назвал?

— Пока никак, — ответил я машинально, умиляясь своему переводу из статуса «гаденыш» в, вероятно, более почетное звание «паршивец».

На меня так и пахнуло старым воспоминанием о генерале Лабынцове, который на Кавказской войне всех обзывал «прохвостами». Тут же всплыли спрятанные в дальний чулан памяти ужасные сцены. Бой под Ахульго и катящиеся сверху скальные обломки. Заплыв под пулями через ледяной Андийский Койсу. «И ты, прохвостина, здесь?», «Погрейте, мамочки, утробу водочкой»… Невозмутимый генерал в простенькой ситцевой рубашке под выгоревшем под кавказским солнцем мундиром, никогда не стеснявшийся в выражениях:[1] Наверное, Отис тоже был неплохим командиром бригады.

— Название нужно, — наставительно произнес мистер Гаррисон, временно стирая из моей головы мысли о прошлом.

— Друзья называют «Берлогой».

— Сойдет для таких паршивцев, как ты и твои прихвостни.

— Не о том сейчас нужно думать, — без стеснения вернул Отиса на практическую почву, слегка обидевшись за братьев Блюм. — Ночью были гости. Мы их прогнали простым окриком.

— Кто? — спокойно, не задергавшись, спросил генерал.

— Не знаю, — честно признался я. — Поскольку с определением виновного в поджоге киностудии мы с парнями дали маху, нельзя исключить варианта, что приходили по наши души. Лучше перестраховаться и перевезти Чандлеров в более безопасное место.

— Другой бы на моем месте подумал, что ты уже наелся приличным бабским обществом и тебе не терпится вернуться к разврату. Но понимаю, что ты, паршивец, не из таковских. Еще до твоего предупреждения, я и сам об этом уже думал — о перевозе внучек в «Спортивный дом», в Сан-Фернандо. Выходит, нужно ускориться. Еще ночь продержишься?

— Куда ж я денусь?

— Вот и ладушки. Завтра освобожу тебя, и сможешь приступить к поискам. Есть идеи?

— Есть, — кивнул я. — Ньюйоркцы. Патентный трест Эдисона. Борется с независимыми кинопроизводителями, прибегая к грязным методам. Ходили слухи, что с ним работают итальянцы. Семья Морелло. Или ирландцы из «Белой руки».[2]

Меня неплохо ввел в курс дела Паркер, знакомый с внутренней трестовской кухней. А Уил Сегил регулярно информировал меня о перипетиях борьбы Независимых с беспощадным диктатом группы юристов, окружавших гениального Эдисона и заразивших его алчностью. Если коротко, то они добивались абсолютной монополии всей киноиндустрии, выражавшейся в следующей формуле: в САШ на экранах появятся только фильмы, снятые нашими фирмами на наших аппаратах и пленке, выпущенные в прокат нашими прокатчиками и демонстрируемые только в кинотеатрах, которые платят нам мзду. После того, как 24 декабря 1908 года, они добились одновременного закрытия 500 электрических театров в одном только Нью-Йорке, многим показалось, что рыпаться не стоит. Но быстро передумали. Началась борьба не на жизнь, а на смерть, вызвавшая, с одной стороны, переезд Независимых в Калифорнию и конкретно в Голливуд, а с другой — переход на незаконные методы борьбы охреневших от жадности адвокатов Патентного треста. Они могли устроить и поджог, и кражу оборудования, и даже подкупить статистов на чужой съемочной площадке, чтобы те устроили драку. Такова была суть Америки начала XX века — никем не сдерживаемые крупные хищники придумывали любые способы обогащения, проглатывая мелких рыбёшек не поперхнувшись.

В том, что объектом атаки могли выбрать меня, не было ничего удивительного. Я продавал прибывшим из Чикаго и Нью-Йорка киношникам участки под строительство студий, а тем, кому это было не по карману, предлагал аренду павильонов, лизинг оборудования и множество других мелких возможностей. А еще в тресте знали, что денег у меня, как у дурака махорки, и судом меня не напугать. А еще про «Найнс энд Блюм бразерс индастри» ходили слухи, что готовится эпик кинопроект, который перевернет весь мир синема и что с ним не справиться с помощью обвинений в безнравственности.[3] А еще на нас работал перебежчик Паркер.

В общем, Эдвин был абсолютно прав, когда советовал мне с самого начала подумать о подлой руке треста Эдисона в деле о поджоге нашего павильона. Наездом на меня, за которым могли последовать другие, гнойные пидоры с Восточного побережья желали ни много, ни мало уничтожить будущего потенциального лидера Независимых. К таким выводам я пришел в результате долгих ночных рассуждений, когда прилипчивая мисс Констанс соблаговолила убраться к себе в люлю.

— Чёртовы янки! — рыкнул Отис, не подозревая о моей неласковой оценке его ненаглядной внучки. — Я поспрашиваю.

И он поспрашивал. Да еще как! Когда наутро явился за Чандлерами в сопровождении целого отряда бойцов совершенно зверского вида — не чета тем, кого притащил в Уэстлэйк-парк — он сообщил мне пренеприятнейшее известие.

— Итальянцы. Больше некому. Вычислили мы парочку залетных, залегших в Догтауне. Один — смазливый юнец бомжеватого вида. Второй — горилла, поменьше тебя, но сразу видно, что боец. Оба чернявые, как вороны. А по поводкам — шестерки на подхвате у серьезных уголовников. Из тех, кто опекает проституток, но на серьезный налет не способен. Разве что на стреме постоять.

Осведомленность рафинированного джентльмена Отиса, любителя нагрубить встречному-поперечному, в делах криминального мира меня не удивила. Журналюга — этим все сказано.

— Догтаун? Это же фабричный квартал. Они с профсоюзами связаны?

— Как бы ни так! Если бы они якшались с рабочими, мы их в жизни бы не нашли. Наткнулись случайно — искали бомбистов, а нашли этих. Впрочем, когда знаешь, о чем спрашивать, получается обычно неплохо.

— Значит, все же макаронники. И как же мне с ними поступить? — отрешенно произнес я, захваченный врасплох скоростью поступления информации, к которой не был готов.

— Ты у меня совета, паршивец, спрашиваешь? — сел на своего конька Отис. — Поищи себе консультанта в полицейском управлении. Или у таких, как ты, кто сначала стреляет, а потом думает. Считай, что мы в расчете! Ты мне, я тебе. Вопрос между нами решен?

— Хрен ты угадал, дедуля! — осклабился я. — Пускай твой дружок Хантингтон мне скажет, что мой долг перед ним в виде будущей услуги закрыт. Вот тогда мы с тобой разойдемся краями.

— Вот же ты сукин сын! — одобрительно отозвался Отис.

… С любителями спагетти все пошло сикось-накось с самого начала. Именно так и бывает, когда все приходится делать наспех. У нас был адрес меблированного клоповника, где скрывались итальяшки. Но вот незадача: они оттуда свалили к моменту появления моей группы захвата. Я, братья Блюм и подпоручик со своими людьми потратили кучу времени и нервов, пока выбили из упертого хозяина комнат новость о том, что заезжие «коммивояжеры» с Восточного побережья резко подорвались на вокзал. Оттуда два раза в день отправлялся экспресс «Голден Стейт» — фирменный поезд (№№ 3 и 4), курсировавший от Лос-Анджелеса до Чикаго, штат Иллинойс, большей частью состоявший из коричневых пульмановских вагонов. Прямого сообщения Лос-Анджелес-Нью-Йорк не существовало: странный выверт железнодорожного бума Америки, породившим Тихоокеанский экспресс (Чикаго-Нью-Йорк), в то время как самый длинный маршрут через весь континент назвали «Золотым Штатом».