Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич - Страница 51

Скрестив под собой худые ноги, обутые в мягкие эластичные сафьянцы, украшенные золотыми бляшками, в центре шатра, у огня, сидит ссутулившийся, изнуренный владыка в царском одеянии. На его маленькой продолговатой голове — башлык с золотым навершием, вокруг которого обмотан рыжий конский хвост, золотые пластины закрывают лоб и щеки. На царе сияющая куртка из алого бархата, поверх которой на плечи наброшен малиновый плащ, подбитый соболиным мехом… Он сидит неподвижно, голова его чуть опущена, взгляд устремлен в огонь. Острый орлиный нос, крепко сжатые тонкие сухие губы. Глаза сужены, спрятаны в щели, щеки по-стариковски впали.

На золотом поясе его висит акинак в золотых ножнах. Два его личных оруженосца стоят позади него: один держит царский лук с колчаном, украшенным золотыми бляшками, другой — царское копье, к древку которого приторочен конский хвост.

Скифы очень уважают своего владыку за его мудрость, за простой, не кичливый нрав. Иданфирс хоть и царь, но умеет делать все, что делает простой скиф или обычный пастух: и кобылицу подоить, и кумыс взбить, и дикого коня волосяным арканом остановить и укротить, и табуны умеет пасти, и юрту поставить и собрать, и, конечно же, не хуже них владеет луком, и жадная до вражеской крови царская его стрела не знает промаха.

Иданфирс — не просто скиф из саев, он происходит из рода самого Спаргапифа, царя, который после девяностолетних скитаний скифов в Малой Азии вернул их в степи к Борисфену. Давно это было, а скифы до сих пор чтут Спаргапифа, который первым сказал: «Скифы! Хватит нам блуждать по чужим мидийским краям, вернемся в свои степи, где голубая вода Арпоксая ждет нас, где восходит наше солнце, наш славный Колаксай!..»

А дедом Иданфирса был царь Гнур — тоже мудрый и непогрешимый владыка Золотой Уздечки Скифии. Он утвердил власть саев над всеми скифскими племенами и родами, обложил их данью, а непокорных уничтожил. И с тех пор все скифские роды и племена слушаются саев, которым на роду написано быть царскими, владыками всех скифов.

У Гнура было четыре жены: три сколотки, а одна — чужестранка, эллинка. Она и родила Гнуру двух сыновей: Савлия и Анахарсиса. От одной матери сыновья, да не одинаковы они были. Савлий вырос таким надменным, что только о себе и говорил, только собой и гордился. По его же собственным словам выходило, что он, как царский сын, был достойнейшим из всех: и стрелок из лука самый меткий, и всадник непревзойденный, и акинак его самый славный, и зрение у него самое острое, а ум — самый проницательный. Так что считал он себя знатнейшим из скифов, а все скифское — лучшим, в то время как чужое — худшим.

Вот только портило ему настроение одно: родная мать его была не сколоткой, а чужестранкой, эллинкой. Что отец — царь, это было хорошо; Савлий у другого отца, не царя, просто и родиться не мог, а вот то, что мать… При упоминании о матери Савлий кривил тонкие губы, и злая тень пробегала по его острому, вечно хмурому лицу. Он даже запрещал матери обращаться к нему на ее, эллинском, языке.

— Есть язык скифский, — говорил он, — и других языков мне не надобно. Мне все равно, есть они или нет.

— Ох, царский сын мой… — только и вздыхала мать.

— А для чего они, другие языки, если есть скифский? — дивился Савлий. — Все лучшее есть у нас, у скифов. И этого нам достаточно.

Повзрослев, он стал сторониться матери, обходил ее шатер. Мать тихо плакала, но упрекнуть сына в непочтении уже побаивалась. А однажды Савлий так и сказал:

— Такого, как я, должна была родить другая мать, сколотка, а не какая-то там эллинка!

И напрасно брат его Анахарсис, знавший язык не только своего отца, но и своей матери, говорил ему, что дети не выбирают себе родителей, ни родители детей. Савлий гнул свое:

— Моя мать не сколотка, она чужестранка, а потому я не признаю ее за мать. Ведь она, чужестранка, добавила мне, скифу, чужой крови, которую я готов выпустить из себя по капле.

— Но ведь твоя мать дала тебе жизнь, — говорил ему Анахарсис. — Она тебя родила. Из тьмы, из небытия, на белый свет тебя привела.

Савлий даже выпрямился, стал еще выше, лицо его еще больше заострилось, сделалось холодным и властным.

— Запомни! Жизнь дал мне царь Гнур, скиф, а не какая-то там… А тебе жизнь, может, и дала чужестранка, вот почему ты такой… чужой нам, не скиф.

Савлия, как старшего в роду, совет вождей и старейшин утвердил царем после смерти Гнура. Савлий был несгибаемым воином и ревностно оберегал скифов от чужих влияний. «Пусть скифы поучают чужие племена, а не чужие племена будут учить скифов, — любил он говорить. — Мы и без чужой науки умеем рубить всем головы и хватать чужое добро!» А еще он любил походы, и в его царствование скифы не слезали с седел, их кони без устали топтали чужие земли на востоке, западе, на юге и на севере скифской земли.

А вот Анахарсис был совсем другим. К оружию тяги не имел и в походы за добычей и рабами никогда не ходил. За это его очень не любил брат-царь. «Ты не мужчина, а баба, если не хочешь держать в руках ясное оружие, как подобает держать его мужчине». Так презрительно говорил Савлий о своем брате. Анахарсис находил усладу в беседах, ибо был очень мудр, мог о чем угодно красиво говорить, и старые деды почитали царевича за ум ясный и проницательный, за слово мудрое и познания великие.

Однажды сказал Анахарсис брату своему Савлию:

— Мое оружие не меч-акинак, а слово мудрое, для беседы пригодное. И не для набегов на чужие земли я хочу седлать коня, а для странствий по миру, чтобы еще больше познать мир и людей, что его населяют. Отпусти меня, брат, в мир широкий странствовать, хочу я в чужих странах побывать, с тамошними мудрецами побеседовать.

— По-моему, — ответил Савлий, — все, что нужно скифу, есть у скифов. А если и есть что-то у чужих племен, то скифу оно не нужно. Но коли ты хочешь по миру побродить, то поезжай. Все равно от тебя никакой пользы нет и ни на что ты не годен. Даже человека убить не можешь, какой же ты скиф?

И Савлий презрительно сплюнул.

Но брата своего отпустил. Оседлал Анахарсис коня и поехал в самую Грецию. Сперва, правда, до моря, а дальше, оставив коня, поплыл по морю в чужие края. И не одно лето он странствовал по Греции, и все тамошние мудрецы дивились ясному уму скифского царевича и охотно с ним беседовали.

Это о нем, странствующем скифском философе, сыне скифского царя Гнура, рассказывает в своей книге «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» Диоген Лаэртский: «В свободе речи своей он был таков, что это о нем пошла поговорка: "Говорит, как скиф"».

Прибыв в Афины, Анахарсис пришел к дому Солона и велел одному из рабов передать, что к хозяину пожаловал Анахарсис, чтобы его видеть и стать, если можно, его другом и гостем. Услышав такое, Солон велел рабу передать, что друзей обычно заводят у себя на родине. Но Анахарсис сказал, что «Солон как раз у себя на родине, так почему бы ему и не завести друга»? Пораженный его находчивостью, Солон впустил его и стал ему лучшим другом.

Это он, скиф Анахарсис, сказал, добавляет далее Диоген Лаэртский, что виноградная лоза приносит три грозди: гроздь наслаждения, гроздь опьянения и гроздь отвращения.

Это он, Анахарсис, когда плыл в Грецию на корабле и узнал, что толщина корабельных досок — четыре пальца, заметил, что корабельщики плывут в четырех пальцах от смерти.

Удивленные корабельщики спросили мудрого пассажира:

«Тогда скажи-ка нам, какие корабли безопасны?»

Скифский странник ответил:

«Те, что вытащены на берег».

Когда же в Афинах один афинянин начал над ним насмехаться, еще и попрекать его тем, что он варвар, скиф Анахарсис ответил, как акинаком полоснул:

«Говоришь, что моя скифская отчизна — позор для меня? Зато ты — позор для своей отчизны».

И когда его спросили, что в человеке хорошо, а что плохо и хорошо одновременно, он ответил одним словом: «Язык».

А как-то один афинянин — юный, но из тех, что уже залпом глушат вино, — принялся его по пьяной лавочке оскорблять. Анахарсис спокойно ему ответил: