Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич - Страница 47

Ольвия шла по лугу и думала, как ей отнестись к случившемуся. И что это — рабство? Или рыжий пастух шутит? Ведь у него такие добрые голубые глаза и такое смешное веснушчатое лицо… Разве этот бедняк способен на зло?

А рыжий пастух шел позади нее и сам с собой вслух рассуждал:

— Я — Спаниф, бедный скиф, у меня нет даже башлыка на голове. И наконечники моих стрел — каменные. И жены у меня нет, потому что кто из сколоток пойдет за пастуха, который не обзавелся ни кибиткой, ни юртой, ни табуном?.. А чужестранка пойдет за меня, потому что она ничья, и я ее поймал. И потому она моя. И красивая какая, ни у кого, даже у богатых хозяев, нет таких красивых жен.

— А меня, рыжий скиф, да еще и одноухий, ты спросил, хочу я быть твоей женой или нет? — не оборачиваясь, спросила Ольвия. — За такого неказистого я замуж идти не собираюсь!

— Неказистый, зато веселый! И тебе со мной будет весело.

— Вот уж насмеюсь.

— Смейся, а мне все равно, в лагере Гануса все будут завидовать. «Ах, — воскликнут женщины, — у Спанифа нет ни кибитки, ни юрты, ни коня, а какую жену себе раздобыл! Ай, Спаниф, — скажут, — как ему повезло! Даже у хозяина, богатого Гануса, нет такой красавицы, а у бедного Спанифа есть!»

Он говорил и говорил сам с собой, но Ольвия больше его не слушала, а шла и думала: что ей делать и как отделаться от этого чересчур веселого рыжего скифа?

Но стоило им миновать выгон и показаться из-за старых ив, как навстречу выбежали собаки и подняли лай. Спаниф, щелкая кнутом, отогнал псов. Под горой стояло с десяток убогих юрт, кое-как прикрытых кусками войлока, а некоторые и вовсе светили ребрами каркаса. Чуть в стороне, на возвышении, стоял немалый шатер, возле которого на солнце сушились цветастые ковры, а за шатром виднелась повозка. У юрт бегали дети, хлопотали женщины, но, едва залаяли собаки, женщины выпрямились, приложили ладони козырьком к глазам и уставились на выгон: а кого это ведет в лагерь пастух?

— А поглядите-ка, жиночки, какую красивую чужестранку с дитем я поймал! — еще не доходя до лагеря, закричал Спаниф и от радости громко щелкнул кнутом. — Она ничья, от Великой реки шла, вот я и поймал ее себе.

Женщины молча смотрели на чужестранку.

Ольвия в свою очередь смотрела на них. Были они крепкие, смуглые, одетые в платья, иные в пышных юбках или шароварах, но все босые. У некоторых рукава и штанины шаровар были закатаны. Молодые — простоволосые или в платках, и лишь у старух на головах были либо башлыки, как у Ольвии, либо высокие клобуки, из-под которых на спины им спадали покрывала. У молодых волосы были собраны в тугие узлы на затылках.

В тишине, воцарившейся в лагере, тявкнула какая-то собака и тут же умолкла, тоже уставившись на чужестранку. Дети попрятались за широкие материнские юбки и испуганно выглядывали оттуда.

Ольвия сделала несколько шагов и растерянно остановилась.

— Иди, иди, красавица, — подталкивал ее в спину пастух. — Пусть все посмотрят, какую жену раздобыл себе Спаниф. А то они думают, что Спаниф только то и умеет, что пасти хозяйских коней да волов.

Тут женщины, опомнившись, разом загомонили, заголосили:

— Ай-ай!.. И вправду молодая и красивая!

— По-нашему одета, а — чужестранка.

— И где ж ты ее поймал, пастух?

— От Великой реки шла к Малой, — рассказывал Спаниф, радуясь, что хоть раз в жизни оказался в центре внимания всего лагеря. — А откуда взялась — не знаю. И знать не хочу, потому что она теперь моя.

— Спа-аниф… — смеялись женщины, — куда ж ты поведешь свою жену, если у тебя ни кибитки, ни юрты, ни хотя бы шалаша своего нет?

— У Гануса кибитку выпрошу, — по-дурацки скалил зубы пастух. — Женюсь, скажу ему, подари, Ганус, молодому кибитку.

— Ха-ха-ха!! — звонко и гулко хохотали женщины, сверкая белками черных глаз. — Может, ты у него еще и коня попросишь? А прут, чтобы понукать, уж, небось, сам себе в ивняке выломаешь.

Осмелев, дети вышли из-за материнских юбок и окружили чужестранку, разглядывая ее со всех сторон. Собаки расселись между детьми, ловя мух, щелкали челюстями и тоже смотрели на чужую женщину.

К Ольвии, шелестнув пышной юбкой, широко ступая загорелыми ногами с крепкими икрами, подошла дородная молодица в выгоревшей на солнце кофточке. Крепкая, широкоплечая, грудастая, она уперла руки в бока и, сверкая черными насмешливыми глазами, разглядывала Ольвию с бесцеремонной прямотой. Была она простоволоса, черные, до блеска, волосы заплетены в толстую косу, в одном ухе сверкала медная серьга, а на загорелой шее позвякивали мелкие стеклянные бусы.

— Чья ж хоть ты будешь? — спросила она будто бы с сочувствием. — Одна-одинешенька, да еще и с ребенком.

Ольвия молчала, прижимая к груди Ликту.

— Вот и поймал себе Спаниф немую жену, — сверкнула широкими белыми зубами чернявая молодица и от смеха вся заколыхалась.

— Не немая я, — хрипло отозвалась Ольвия. — Домой возвращаюсь, к морю.

— Ой, горе-то какое!.. — закачали головами женщины и, сверкнув белками глаз, переглянулись. — Да где ж то море? У нас тут только степи. Степи и степи.

— Я слышал, что море — там! — Спаниф щелкнул кнутом на юг, и от этого щелчка повскакивали собаки. — Говорят, до моря далеко-далеко. Если по Великой реке поплывешь, то будто бы можно и до моря добраться.

— А что оно такое… море? — загомонили степнячки.

— Море?.. — пожала плечами Ольвия, потому что никогда не задумывалась, а что же такое море… — Ну… море… Вода. Много воды.

— А зачем скифам много воды? — удивились женщины. — И скотину, небось, тамошним женщинам негде пасти?

— У моря живут не скифы, а греки.

— Все врет эта чужестранка! — воскликнула старая седая скифянка с крючковатым носом, нависавшим над ее верхней губой. — Во всем белом свете живут только скифы. Сколько я живу в этих степях, а кроме скифов, еще никого не видела.

— А я, когда жила у моря, видела людей разных племен, — вздохнула Ольвия и посмотрела на маленького ребенка, что стоял перед ней и грыз какую-то лепешку. И сглотнула слюну. Это заметила молодица и всплеснула руками.

— Люди добрые, да она же голодная. Надо накормить странницу, а мы — га-ла-ба-ла! Еще и ребенок у нее.

Женщины метнулись к своим юртам, вынесли Ольвии половинку лепешки, кусок сыра и кружку кумыса.

— Спасибо, добрые люди. — Ольвия съела лепешку, запивая ее кумысом, и даже захмелела от напитка, а из сыра, пожевав, слепила шарик и сунула Ликте в рот. Дочь кричала, выталкивала сыр.

Дородная чернявая молодица, что первой подошла к ней, пораженно покачала головой, шагнула к Ольвии и внезапно сунула руку ей за пазуху, потрогала грудь…

Ольвия ударила женщину по руке.

— Не бойся, не заберу твои пустые груди, — сверкнула зубами черноглазая молодица. — Свои есть, — и показала Ольвии белую, переполненную молоком грудь. — У меня в юрте спит такой же младенец, как у тебя, а молока и для троих хватит. Давай свою малютку, не бойся, я не злая.

Она доброжелательно смотрела на Ольвию веселыми черными глазами и была так спокойна и уверена в себе, что Ольвия почувствовала себя рядом с ней в безопасности и отдала ей Ликту. Молодица, взяв Ликту, заулыбалась ей в личико, зацокала языком, потом одной рукой вынула грудь и сунула малышке в рот розовый набухший сосок, с которого так и сочилось молоко. Ликта затряслась, схватила беззубыми деснами сосок и, сопя, жадно сосала, постанывая от удовольствия…

— Как пиявка присосалась, — воскликнула чернявая молодица. — Такая маленькая, а как вцепилась!..

Скифянка кормила ребенка и улыбалась ему, и, кажется, впервые за последние дни улыбнулась и Ольвия.

— Хороший у тебя ребеночек. Отец у нее, небось, скиф?

— Ага, Тапур.

— Не слыхала о таком. Он родом из каких скифов?

— Из саев.

Пастух Спаниф, который было уселся на траву, тут же вскочил и с изумлением уставился на женщину, которую поймал.

— Из са-аев? — протянул он недоверчиво. — Из царских скифов?

— Ага…