Ольвия (ЛП) - Чемерис Валентин Лукич - Страница 35

Суматоха, суматоха, суматоха.

Но какая же радостная, ибо кочевнику в дорогу собираться — что птице в полет. Только Ольвия среди этого возбужденного смятения ходила опечаленная и молчаливая — как в воду опущенная. Вязать узлы или паковать вещи жене вождя было ни к чему, все делали за нее слуги, за которыми присматривала старая седая скифянка с бородавкой на носу. Поэтому Ольвия ходила как неприкаянная и не могла себе найти места или чем-то занять руки. Пугало путешествие невесть куда, но одно было ясно: скифы завезут ее еще дальше от родного края, откуда, возможно, и не вернешься. Она поглядывала на далекие кряжи на горизонте, куда должен был двинуться караван, и вздыхала… И на душе было невыразимо тяжело. Только вроде бы обжилась на одном месте, только вроде бы немного привыкла, как уже надо собираться…

Так не хотелось срываться с обжитого места, но скифы шумят, скифы рады, скифы не могут долго усидеть на одном месте.

Уже вернулись разведчики: три дня пути до кряжа, а там стеной стоят нетронутые, нехоженые травы. Уже носятся всадники, сгоняя в кучу табуны и стада, вытягивая их в длинную вереницу. Ничто не веселит душу так, как кочевка на новые места, потому и визжат дети в предвкушении близкого странствия, потому и носятся туда-сюда их матери, в спешке уже не зная, за что и хвататься…

На второй день вроде бы и собрались. Уже слышалось щелканье кнутов, уже запрягали в ярма волов, уже рассаживались в кибитках женщины и дети, а мужчины уже взнуздывали коней, уже передние кибитки потянулись из кочевья, чтобы там, на равнине, собраться в караван, как вдруг остановились, потому что в одной из кибиток — это как раз была Ольвина хата на колесах — треснул обод на заднем колесе и вылезли спицы. Ольвия обрадовалась поломке, как ребенок, даже в ладоши всплеснула. Вот глупая! На миг показалось, что никуда они не поедут, но показалось лишь на миг. Разве мало у Тапура кибиток?

Кто-то кому-то что-то крикнул, тот передал дальше, и вскоре пришел колесный мастер — коренастый, плотный скиф с покрытым шрамами грубым лицом, на котором вместо бороды лишь кое-где торчали, закручиваясь, толстые черные волоски.

— Колесного мастера им, видите ли, захотелось! Колесного мастера все кричат! — бормотал он, скаля щербатые зубы. — Как в стойбищах сидим, так колесный мастер вроде и не нужен никому, а как в дорогу собрались, так и заголосили: колесного мастера, колесного мастера! Эге, что бы вы и делали без колесного мастера. Колесо — это вам не затычка какая-нибудь! Без колеса не покатишь, а без колесного мастера не видать вам колеса, как своих ушей. Вот и выходит, что колесный мастер — самый главный человек. Вот!

И показывал Ольвии щербатые зубы, должно быть, улыбался.

— А, неправду я говорю, а?

И удовлетворенно цокал языком.

— То-то же!.. Уважайте колесного мастера, если по земле ездить хотите.

Говоря это, он взялся за задок кибитки, на диво легко поднял ее вместе со всем скарбом, что был на нее погружен, и с Ольвией, сидевшей в задке, подставил под ось свое колено, что-то помудрив, снял колесо, а под ось подсунул камень и опустил на него кибитку. Колесо двумя руками взял, поднял его над головой и завертел против солнца.

— Докатилось же ты, родимое, — говорил он колесу, покачивая своей чубатой головой. — Дождей не было, вот и рассохлось. Да ничего, мы тебя соберем заново.

Колесный мастер сбил с колеса старый обод из двух кусков гнутого дерева, ударами своего здоровенного волосатого кулака поставил на место спицы, надел новый обод и скрепил его деревянными шпильками, которые он тоже забивал ударами своего кулака, и Ольвии казалось, что кулак у него железный или каменный. За работой мастер не молчал, что-то сам себе бормотал, с кем-то спорил и все кому-то доказывал, что без него, без колесного мастера, ни тпру ни ну, ни цоб ни цабе. А его, колесного мастера, видите ли, никто и не уважает, как-то следовало бы уважать такого человека, как колесный мастер.

Бормотал он занудно и однообразно, но дело свое знал, и работа в его грубых, мозолистых руках так и кипела. Управившись с ободом, он достал кованые железные шины с отверстиями для гвоздей и приладил их к деревянному ободу.

— Как тут и были! — удовлетворенно воскликнул он и принялся забивать молотком гвозди, снова, словно осенний дождь, зарядив свою словесную морось и кому-то невидимому доказывая, что без колесного мастера — ни тпру ни ну, ни цоб ни цабе… — А все, вишь, пастухов хвалят, а все, вишь, тех расхваливают, что в набеги ходят за чужим добром.

— А нам, колесным мастерам, чужого добра и не надобно, — говорил он Ольвии, не обращая внимания, слушает она его или нет. — Мы, колесные мастера, и сами вот этими руками добро делаем.

Ольвия соскочила с задка кибитки на землю. Мастер поднял ось, насадил колесо и, придерживая кибитку одной рукой, другой вертел колесо.

— Ге-ге, крутится!.. Крутилось бы оно у вас без колесного мастера!

Он опустил кибитку, вставил в ось металлический шплинт, загнул его, чтобы не выпал.

— Готово! — воскликнул он, вытирая руки о штаны. — Хоть на край света покатится. Я свою работу знаю, мне чужого добра не надо, я сам добро делаю.

— Спасибо, мастер, — поблагодарила Ольвия, и колесник прямо-таки расцвел от благодарности.

— Слыхали?.. — неведомо к кому обращаясь, воскликнул он. — Чужая женщина, не сколотка, а все знает и все понимает. Мастером меня назвала. Правильно, мы, колесные мастера, — мастера.

Закинув на плечо молоток, он пошел вдоль кибиток, выкрикивая:

— Эй, племя скифское, у кого еще колеса рассохлись? Кому еще чинить? Отзывайтесь, пока я добрый…

Ольвия стояла, не зная, к чему ей приложить руки и куда себя деть, а на душе было невыразимо тяжело. Ибо так потянуло домой, что бросила бы все и побежала, полетела бы…

Пришли два погонщика — маленькие невзрачные человечки, без башлыков, головы у обоих кусками выцветшей ткани повязаны; волов за собой на недоуздках привели. Длинновязый завел волов так, чтобы один из них переступил через дышло, повернул их и чуть подал вперед.

— Тпру, серые! — крикнул он напарнику: — Ярмо!

Тот подал ярмо, и длинновязый возложил его на покорные шеи волов. Напарник поднес под шею подгорлицу и соединил ее с ярмом с помощью снуз, вставив в них колышки, а по бокам засунул занозы. На дышло надел кольцо, закрепил его чекой.

— Готово, госпожа, — отозвался длинновязый, обращаясь к Ольвии. — Вели, и будем трогаться.

Ольвия молчала.

Неожиданно примчался Тапур, осадил горячего коня, блеснул на нее черными глазами и белыми зубами.

— Ольвия, почему ты стоишь и не радуешься? Кочевка же! Для скифа это такая радость! Будем странствовать, а нет ничего лучше, чем по степям на новые места ехать.

И исчез так же внезапно, как и появился.

***

Тронулись, как всегда, как в прошлый раз, как год назад, как век назад. Заскрипели кибитки с добром, с женщинами и детьми, запряженные двумя, а то и тремя парами комолых волов. Место же мужчины — в седле. В любое время года — в зной или в холод, в дождь или в метель — не покинет скиф седла, с которым сроднился и сросся. Примчится иногда к своей кибитке, гикнет-свистнет, откинется полог, выглянут дети и жена, поговорят на ходу, и снова мчится глава семьи к табунам. Или к своим, или, если беден, к чужим…

Во главе каравана — самые большие и богатые кибитки, повозки с шатрами и разным имуществом, отряды всадников, богато убранные кони, сияние золота… Впереди идет род Тапура со всеми родичами и домочадцами. Ольвия ехала вместе со своей слепой рабыней в большой шестиколесной кибитке — настоящем доме на колесах, разделенном на три части. Вместо сиденья для возницы — навес над передком.

Бегут погонщики, пощелкивают кнутами, скрипят колеса, навевая грусть и тоску… Кибитка обтянута войлоком, не пропускает ни пыли, ни ветра, ни дождя… ни белого света. Темно в закутках кибитки, душно, тяжело…

Дремлет Милена, покачиваясь в такт движению. Что ей, старой слепой рабыне, жизнь ее уже в прошлом — она дни свои считанные доживает… А каково ей, Ольвии… Тяжело Ольвии, гнетуще на душе, словно камень там лежит. Поглядывает на юг, где за черной громадой туч — недосягаемый теперь Понт. А ее снова везут, везут, как в плен, везут все дальше и дальше от родного города, в глубь Скифии. Хочешь не хочешь, а придется становиться скифянкой — назад уже нет пути. И дети ее будут скифскими, и род ее весь отныне и навеки скифским будет…