Ситцев капкан - Небоходов Алексей - Страница 20

Пока он анализировал всё это, в коридоре пару раз мигал свет – кто-то из домашних не спал и ходил по этажу. Но Григорий даже не повернул головы: всё его внимание было втянуто в эту цифровую дыру, где люди открывались куда честнее, чем у семейного стола.

Он не заметил, как прошло полтора часа. Когда в очередной раз обновил страницу, Лиза уже была в офлайне. Григорий коротко усмехнулся: даже в Ситцеве у людей есть право на ночной покой.

Он выключил экран, но не мог избавиться от ощущения, что только что стал свидетелем какого-то странного эксперимента – и его роль в этом была не самой безобидной.

Григорий щёлкал мышью без особого интереса: при всей откровенности записей ничего нового о Лизе они не сообщали. Всё, что было нужно, он уже знал, а теперь хотел только подтвердить гипотезу: если человек так старательно демонстрирует свою уязвимость, значит, она больше всего боится, что её не заметят. В одном из видео Лиза сидела на кровати с мятой простынёй и болтала о том, как ненавидит повторять чужие ошибки. Слово «ненавидит» прозвучало так, будто речь шла не о себе, а о людях в принципе. В следующем эпизоде она выкручивала волосы в жгут и, не скрываясь, плакала, а потом вдруг смеялась: будто первый зритель появился на стриме, и жизнь перестала быть бессмысленной.

Он увеличил скорость воспроизведения, чтобы поймать главное: ни одного постороннего лица, никакой роскоши в декорациях, только однообразный свет ночника и мурашки на коже – будто всё происходящее снималось не для тысячи подписчиков, а для одного, самого важного и самого жестокого. В какой-то момент он поймал себя на том, что разглядывает не грудь, не бёдра, не слипающиеся ресницы, а линию ключицы – сухую, порезанную тенями, как у людей, которым всегда холодно и всегда мало жизни.

Он закрыл вкладки, не досмотрев последнего ролика, и вернулся к стартовой странице. В голове уже выстроилась схема: кому Лиза адресует свой контент, кто для неё референтная группа, а кто – просто статисты. Если бы он хотел её уничтожить, хватило бы одного скриншота, одной рассылки по городским пабликам. Но Григорий даже не собирался этого делать – он просто фиксировал факт: каждый здесь держал наготове компромат, и этот компромат был банальнее любого слуха.

В полночь он аккуратно стёр следы присутствия – закрыл VPN, очистил историю, вывел на экран пустой рабочий стол, будто этим мог обнулить не только ноутбук, но и всю историю семьи Петровых. Он посмотрел на свою ладонь: в ней от усталости дрожало сухожилие у основания большого пальца – ещё одно доказательство того, что живым людям всегда сложнее, чем виртуальным.

На следующее утро он долго мыл посуду в раковине, неспеша, чтобы протянуть момент до нужной встречи. В доме, как всегда, был сквозняк: из кухни в коридор тянуло дрожащим воздухом, а в углу опустевшего холла маячила Наталья, домработница. Она гладила бельё с таким видом, будто гладила собственную совесть: утюг скользил по простыне, а на лице её не было ни одной эмоции, кроме тупого смирения.

– Наталья, – позвал он, подходя к столу, – не хочешь немного заработать?

Она даже не удивилась – просто поставила утюг на пятку и выпрямилась, обмахивая ладони, как будто только что вернулась с плантации.

– Что надо? – спросила она.

– Нужно оглядеть комнаты сестёр. Всё, что покажется странным, – принесёшь мне. – Он говорил тихо, не повелевая, а как будто сообщая погодный прогноз. – Особенно бумаги. Особенно конверты.

Наталья хмыкнула, будто ей давно были известны такие просьбы. Григорий достал из кармана сложенный пополам конверт и вложил ей в ладонь. Она сразу поняла – не стала считать, не стала даже спрашивать, за какой срок. В её глазах промелькнуло что-то вроде иронии: на прежней работе подобные авансы выдавались задолго до того, как возникнет проблема.

– Будет сделано, – сказала Наталья. – Только если спросят, я вас не знаю.

– И правильно, – ответил он.

Она ушла, и звук её тапочек по линолеуму был единственным, что напоминало о живых людях в этом кукольном доме.

Весь день Григорий ждал: не торопясь, прогулялся до продуктового, зашёл на рынок, купил пачку сигарет и пару раз просто посидел у подоконника, наблюдая за птицами, которых в этом городе тоже было в избытке. Сёстры ушли по делам: Маргарита – на работу, Софья – в университет, Лиза – в свою каморку на мансарде, где, как он знал теперь наверняка, она снимала по две-три трансляции в сутки, чтобы не потерять место в топе.

Когда стемнело, Наталья появилась вновь, словно выплыла из влажной прачечной, как призрак. В руках у неё был свёрток, перевязанный резинкой: внутри – пачка старых писем, несколько банковских выписок, пара скомканных рецептов и один конверт с гербом, запечатанный сургучом. Она положила находку на стол и отошла на шаг назад, демонстрируя отсутствие личного интереса к происходящему.

– Это всё? – спросил он.

– На сегодня – да. У Маргариты ещё сейф, но к нему нужен ключ. Могу поискать.

– Не надо, – сказал он. – Время еще будет.

Она кивнула и ушла, не оглянувшись.

Григорий развернул свёрток с таким же почтением, с каким древний египтолог мог бы разламывать бинты на мумии. Старые конверты были завёрнуты в слой тонкой промокательной бумаги, которую зачем-то кто-то бережно сложил вчетверо, словно пытался смягчить удары времени. Вся эта импровизированная капсула пахла сырой пылью, дешёвыми духами и ещё чем-то тревожно сладким – возможно, парами клея от клейкой ленты, которой кто-то неумело заклеивал внутренние швы, чтобы не вырвался наружу самый главный запах: страх.

Он первым делом вытащил и разложил по столу записки и расписки. На каждой – фамилия Золотарёвых, причём написанная то размашистым, деловитым мужским почерком, то сухим, почти канцелярским женским, а иногда – неровной, будто похмельной рукой, с подписью, от которой веяло неуверенностью и паникой. Текст везде был один: обещание возврата денежных сумм; менялись только суммы, а проценты всегда оставались одинаково бессовестными. На некоторых расписках сбоку были приписки, явно не для чужих глаз: «В случае чего – звонить сразу», «Опасно, не показывать до понедельника», «Порвать и забыть, если потеряем контроль». К распечаткам клипсами были приколоты стикеры с деталями: даты, имена, пароли от почты, иногда даже схемы, нарисованные от руки – кто, кому и когда должен позвонить, если запахнет жареным.

В банковских выписках царило обидное однообразие: все платежи шли на счета за границей, в основном – на латвийские, кипрские и венгерские банки. Получатели были не просто незнакомы, а будто отобраны по принципу максимальной невидимости: ни одной официальной компании, сплошь микрофирмы и ИП с труднопроизносимыми фамилиями. В этих банковских бумагах мелькало имя Валентины – его бабушки, – причём рядом всегда стояла фамилия Петровых, а в колонке «назначение платежа» значилось что-то нарочито невнятное: «консультационные услуги», «сопровождение сделки», «депозитная комиссия». Самое поразительное: все эти переводы датировались концом девяностых – началом двухтысячных, когда, если верить семейной мифологии, Петровы якобы жили чуть ли не впроголодь и копили на «первый настоящий магазин».

Григорий сфотографировал документы на телефон, быстро пролистал сканы: не столько для арсенала, сколько ради чувства готовности – что при необходимости поднимет архив хоть ночью, хоть утром. Все бумаги были прожжены опытом: на них были пятна, замусоленные края, кое-где – следы засохших слёз или, возможно, кофе, пролившегося в трясущейся руке. Особо интересными оказались записки на школьных листках – с датами, именами, иногда даже с фамилиями его одноклассников. Одна из них была адресована напрямую матери Григория, с характерной припиской: «Лично в руки. Никому не показывать». Он вспомнил, что в те годы мать часто уезжала в Москву «по делам», а он сам неделю жил у бабушки, в полной уверенности, что мама вернётся скоро и навсегда. Вдруг его пробило: возможно, именно в эти недели и писались эти письма, а возвращалась мама каждый раз всё более чёрствой и закрытой.